Горизонты и лабиринты моей жизни - Месяцев Николай Николаевич - Страница 54

ГУЛАГ, за исключением лагерей для особо опасных государственных преступников, передавался Министерству юстиции. В Москву были отозваны без замены около половины сотрудников заграничных резидентур.

Но главные заботы в отношении своего ведомства Берия посвятил тому, что сегодня называется «департизацией» правоохранительных органов, — выводу их из-под контроля партии. Он резко пресекал любые попытки вмешательства в работу «органов» со стороны партийных комитетов. Большинство новых сотрудников назначались без их ведома и согласия, в то же время началось массовое увольнение из МВД людей, направленных туда партийными организациями. О такого рода действиях Берии, за исключением работников центрального аппарата МВД, мало кто знал.

Однако были действия и другого рода, объективно несомненно позитивные, рассчитанные на повышение его, Берии, авторитета. К числу их относится довольно широкая амнистия заключенных и, конечно, прекращение производства «дела врачей» и их освобождение из-под стражи.

4 апреля 1953 года в газетах было опубликовано «Сообщение МВД СССР». В нем говорилось, что МВД провело тщательную проверку всех материалов предварительного следствия и других данных по делу группы врачей, обвинявшихся во вредительстве, шпионаже и террористических действиях в отношении видных деятелей советского государства. В результате проверки установлено, что привлеченные по этому делу были арестованы бывшим Министерством госбезопасности неправильно, без каких-либо законных оснований. Выдвинутые против них обвинения являются ложными, а документальные данные, на которые опирались работники следствия, несостоятельными. Установлено, что показания арестованных, якобы подтверждающие выдвинутые против них обвинения, получены работниками следственной части бывшего МГБ путем применения недопустимых и строжайше запрещенных советскими законами методов следствия.

Наша троица могла гордиться свершенным — совесть и мужество были положены на алтарь гуманизма.

Кобулов, ставший первым заместителем Берии, собрал сотрудников следственной части по Особо важным делам, на котором обвинил скопом всех присутствующих в «липачестве», в недостойном настоящих чекистов поведении.

Я выступил и сказал, что не могу отнести его обвинения на свой и моих товарищей счет, мы пришли в органы по решению Политбюро ЦК ВКП(б) (Кобулов, конечно, знал, с какой целью нас направили в следственную часть).

«Мы не липачи, ими никогда не были и, надеюсь, не будем, — отвечал я Кобулову. — У нас сложилось свое мнение по делам, находящимся в производстве, о чем мы докладывали в ЦК партии».

После этого совещания нас троих от ведения следственных дел отстранили. Приходили на работу, садились в кабинете, читали газеты, играли в шахматы, получали заработную плату.

Я позвонил Аристову, секретарю ЦК ВКП(б), и рассказал о сложившейся ситуации, попросил совета. Он порекомендовал подать заявления об увольнении из органов, но сделать это по-умному, так, чтобы никого из нас «не замели», и спросил: понятно? Я поблагодарил за совет. Пробиться в больницу к Игнатьеву не представлялось возможным — после всего происшедшего у него случился обширный инфаркт.

Вася Зайчиков и Петя Колобанов из органов быстро уволились. Меня не уволили.

Москва готовилась к первомайским праздникам 1953 года. Изо дня в день становилось теплее. Размягчались и лица людей. А у меня на душе, как никогда раньше, была тревога. В сознании лишь одно — какой наиболее безопасный избрать выход из сложившейся ситуации? Работать в органах, да еще при Берии — не по мне. Надо уходить! Как? Куда?

В ночь с 30 апреля на 1 мая 1953 года меня вызвали к Берии. Раньше я его видел на различных изображениях да стоящим на мавзолее на Красной площади среди других сподвижников Сталина, когда проходил я в колоннах демонстрантов. В приемной секретарь сказал, что доложит обо мне и добавил: «Обращаться к Лаврентию Павловичу будете — „товарищ первый заместитель Председателя Совета Министров“».

В окна приемной были видны уходящие вниз к Театральной площади фонари да сверкающие кое-где не выключенные на ночь огни праздничной иллюминации. Я был спокоен — волнения, переживания и прочее овладевают мною задолго до события, а потом проходят — таково свойство моей натуры. Стоял у окна и рассматривал с высоты министерской приемной лежащие в ночном спокойствии московские улицы, казалось, до каждой своей выбоины на асфальте и трещины на домах мне знакомые и потому столь милые сердцу.

Когда я вошел и представился, то увидел в углу кабинета стоящих навытяжку двух следователей — однофамильцев Морозовых из следчасти по Особо важным делам. Они были бледные, их трясло. Берия, мельком взглянув на меня, сказал: «Садысь», — и, продолжая неоконченную в адрес этих двух следователей брань, выговаривал им, что они и липачи, и безмозглые, и без чести и совести, пересыпая все это отборной матерщиной.

Мне почему-то стало весело. Подумал: «Какой же я идиот, что кричал „ура!“ и таскал его портреты, а он — хулиган, не брезгующий даже унижением человеческого достоинства других людей».

Закончил Берия свою матерщину. Спросил у одного из Морозовых; каково его мнение о другом. Тот ответил — положительное.

«А твое?» — И указал на первого.

Второй ответил тем же словом — положительное.

«Сговорились, сволочи. Напишите объяснения на мое имя». — И указал на дверь. Было понятно, что эти двое в руках Берии, что он захочет, то с ними и сделает.

Берия сидел на торце длинного стола, был одет в белую сорочку, расстегнутую почти до пупа, с закатанными по локоть рукавами, обнажившими волосатые руки с толстыми мясистыми пальцами. Почти круглое лицо с большим носом, на котором прочно уселось пенсне, и взгляд, словно говоривший: «Ну, а ты что за гусь?»

А «гусь» тоже разглядывал его. Мне показалось, что он заметил это, и я опустил глаза долу.

— У вас хорошие объективные данные, — начал он. — Предлагаю вам должность заместителя начальника Главного управления по координации работы нашей разведки и контрразведки с соответствующими органами стран народной демократии (в последующие годы соцстран. — Н.М.).

Я растерялся. В голове промелькнула мысль: «Не поддаваться на высокую должностную приманку. Просить отпустить меня из органов».

— Товарищ первый заместитель Председателя Совета Министров, — сказал я, — по натуре своей я не чекист, а пропагандист. Разрешите мне продолжить учебу в Академии общественных наук, откуда я был призван на работу в следственную часть по Особо важным делам!

Берия засмеялся и сказал:

— Вот и хорошо, что пропагандист. Мы с тобою такую пропаганду, такую пропаганду развернем, что все удывляться будут! Иды и подумай хорошенько, я тебя вызову.

Вернулся к себе в кабинет. Собрал газеты на письменном столе и по старой, с юношеских лет, привычке пошел пешком домой. По Сретенке, на которой нет ни одних ворот, по Первой Мещанской, бывшей в тридцатых годах прекрасным сквером, — от снесенной Сухаревской башни до Рижского вокзала, где тоже были взорваны две водонапорные башни, украшавшие привокзальную площадь, и далее по Ярославскому шоссе, превращенному из булыжной узкой дороги в широкий с асфальтовым покрытием проспект, — до дома.

Жена не спала. Ждала меня. А мы вместе ждали прибавления семейства. Рассказал ей о разговоре с Берия и о том, что на работе в органах я оставаться не думаю, — не нужны мне ни генеральская должность, ни генеральское звание. Алла просила лишь об одном, чтобы я не зарывался, был начеку, добиваясь своего.

За время работы и вынужденного безделья в следственной части по Особо важным делам мне представилась возможность узнать много такого, чего я раньше не знал, но что представляло несомненную общественную значимость.

У меня тогда сложилось твердое убеждение, что так называемое Ленинградское дело есть не что иное, как плод борьбы за власть, развернувшейся в недрах Политбюро ЦК ВКП(б). Н. Вознесенский в силу своего интеллекта и колоссальной работоспособности приобретал все больший авторитет у Сталина и оказывал на него влияние, что вызывало опасение и зависть со стороны Берии, при молчаливой поддержке его Маленковым, Молотовым, Булганиным и другими.