Они не уйдут - Белоусов Александр Федорович - Страница 4

— Посохин! Смотри, Посохин! — выдохнул Пашка.

Солдаты к этому времени разом отошли в сторону, и открылась реденькая цепь людей — босых, раздетых. У ног их темнела свежевскопанная земля. Крайним слева и в самом деле стоял рабочий из депо — котельщик Посохин. Его трудно было не узнать. Молодой еще парень, высокий непомерно, немного сутулый. Волосы у него такие густые и всклокоченные, что он в самые сильные морозы хорошо обходился без шапки.

Коля начал было считать и остановился, вздрогнув: в средине цепи узнал отца. Ниже других ростом, он стоял совсем неподвижно и смотрел вверх, туда, где стынущее белое небо сливалось с такой же белесой вершиной горы. Казалось, он не видел ни хлопотавших вокруг белогвардейских солдат, ни могилы.

Один из офицеров начал выстраивать солдат в линию, они неуклюже топтались в глубоком снегу, снимая с ремней винтовки.

— Да оставьте вы это, поручик! — раздался вдруг высокий голос того офицера, чей свист все еще стоял у Коли в ушах. — Я сам. Много ли их тут!

Коля видел, как офицер прилег за пулеметом, и тотчас рывками замигало красноватое пламя, в уши ударил грохот выстрелов. Стихло. Но тут же сбоку послышался шум — удирала испуганная лошадь дяди Архипа, два солдата бежали следом, стараясь ее настичь.

Трифон Стародумов упал сразу, ничком, и больше не шевелился. Он казался теперь совсем маленьким. А с левого края по-прежнему стоял сутулый Посохин; рубашка на нем быстро темнела по всему правому боку.

— Гады! Дождетесь… — закричал он, но тотчас же его заглушила новая пулеметная очередь, короткая и злая.

Теперь Посохин упал. Падал тяжело, медленно оседая набок. Кулаки его чернели, и Коля вдруг подумал о том, что вот даже не дали ему как следует отмыть руки от деповской грязи.

С минуту стояла тишина. Офицер, насвистывая все тот же переливистый мотив, направился к подводе. Коля не видел, как догнали и остановили лошадь, как привели ее обратно к страшному месту. Задвигались и солдаты. Оживленно переговариваясь, они направились к расстрелянным. Двое или трое стали рыться в ворохе пиджаков и полушубков, другие принялись сталкивать убитых в яму. Вынырнул откуда-то маленький попик, которого Коля видел на перроне, торопливо крестил воздух над каждым из расстрелянных.

Пашка потянул оцепеневшего Колю за рукав. Мальчики отползли за сугробы и опрометью побежали по нижней тропинке. У переезда Пашка было остановился, но тут же махнул рукой и, пробормотав: «Черт с ней, с лошадью», — нырнул в ближайший ложок.

— Четырнадцать, — говорил он на ходу, задыхаясь. — И все деповские. Только двое из завода — я их, небось, тоже знал…

Он вдруг остановился и повернулся к Коле.

— А… Ты видел? Ну, отца-то?

…Уже в глубокой темноте добрался Коля домой. Встретила его заплаканная мать.

— Отец не пришел, и тебя, неслуха, где-то носит! — запричитала она. — Навязались вы на мою голову!

Коля молчком пробрался в угол, подальше от материного ухвата и сидел словно оцепенев. А мать, успокоившись, стала рассказывать, как ходили вечером женщины из поселка в управу — хотели узнать, куда мужиков увели. На их крик вышел такой красивый серьезный офицер и велел идти по домам: дескать, ничего с мужиками не сделается, их на время в Пермь отправили, поработать…

— Ну, даст бог, вернется отец, — закончила мать. — А то уж я всякое передумала. Да и то судить, на что он им, такой-то глухой?

Голос ее Коля слышал плохо, словно издалека. В ушах у него все еще стоял грохот выстрелов, он видел вновь и вновь, как мерцало пламя пулемета, как сразу упал отец, как стоял и ругался Посохин…

— Да ты вроде горишь весь? — испугалась мать. — Ну, не бойся, не бойся. Ложись-ка быстрей к теплу.

Забравшись на печь, Коля неожиданно быстро заснул и спал, как ему показалось, долго-долго. Снилось какое-то чудище, бесформенное, большое и темное. Он бежал от него, но ноги не слушались. От ужаса мальчик как будто бы просыпался, но вскоре все начиналось вновь.

Вырвал его из полубреда громкий голос. Мать говорила с кем-то в сенях. Потом скрипнула дверь, и мать вошла в избу, за ней — бригадир Успенский.

— Вот ведь, Варвара, какое дело… Не у одной тебя.

Когда Коля слез с печи, мать плакала, уткнувшись в подоконник. Плакала беззвучно и потому —.страшно. На полу лежал узелок: рабочая одежда отца.

— Ага, и ты, значит, слышал! — сказал Успенский, увидев Колю. — Вот, брат, какие дела… За старшего ты теперь в доме. Понимаешь? Принесли вот сегодня — только одежда и осталась от наших товарищей. А Трифон-то им чем помешал? Смирнейший был человек…

— За что они их? — вырвалось у Коли.

— За что? — переспросил Успенский. Он помолчал, собираясь с мыслями. — Да так… Ни за что. Видишь, им надо было себя показать. Мол, рука у нас твердая, никого не пожалеем. Чтобы, значит, их впредь боялись, не смели против слова сказать. Так я понимаю. Ну, а придрались — придраться всегда можно… Паровоз на линии встал, помнишь, первый-то выпустили? Вот к этому и прицепились. А брали — кто под руку попадет. Посохина — за то, что лохматый да ростом приметный, отца твоего — за то, что сразу не отозвался.

Успенский положил руку на голову мальчика.

— Ничего… Поможем всем миром. Ты знаешь что? Переходи на наш поршневой участок — там хоть немного, да будут платить, говорят. А то ведь вам не прожить.

…Пусто стало в избе Стародумовых. Притихли сестренки, видя, что мать целыми днями ходит заплаканная. И самому Коле все казалось вечерами, что вот загремит калитка — глухой отец всегда хлопал ею очень крепко, заскрипит пол в сенях. И днем, когда в депо работал, часто ноги несли его в промывочную — ему все казалось, что ничего не случилось и отец по-прежнему работает там, забравшись на какой-нибудь котел.

Не очень-то он был близок отцу. Но почему-то теперь, когда его не стало, Коле вспоминалось только хорошее, что было у него с отцом. Вспомнилось, как однажды, было это на демонстрации 1 Мая, подошли к нему ребята с такими же, как у него самого, не отмытыми от мазута руками. Расспрашивали о том, где работает, у какого мастера учится. Сказали: «Вот что, деповской, ты самый что ни на есть пролетарий, наш. С нами тебе и быть». Его записали в союз молодежи.

Матери и отцу он ничего не сказал. Мать такими вещами совсем не интересовалась, а отца Коля побаивался. Не потому, что тот его бил или ругал. Но Коле как-то было не по себе, когда он чувствовал пристальный взгляд отца. Глухота отгородила его от людей и даже от своей семьи. И работу в депо ему давали самую грязную и тяжелую. Он промывал паровозные котлы, чистил топки, перетаскивал в железном коробе горячий шлак.

Однажды Коля увидел, как отец с обычной молчаливой бесцеремонностью вывернул карманы его пиджачка и достал серенький листок — временный билет члена союза молодежи. Он читал, шевеля губами, и вдруг лицо его, обычно напряженное, как у всех глухих, озарилось чуть приметной улыбкой. «Вступил? — глухо и резко спросил тогда отец. — Ага, ладно!» Он легонько притронулся к груди сына и осторожно, стараясь не измять, положил листок на старое место. А девчонки — Верка и Нинка, видя, что отец улыбается, тотчас же его оседлали: одна взобралась к нему на колени, а младшая — прямо с ногами на шею…

Ночами, устав за день, Коля все же долго не мог заснуть. Боль утраты понемногу сменялась бессильной злостью на тех, кто принес в их дом это горе: на пришлых людей в шинелях с погонами, которые саранчой сновали по станции и по поселку. До этого он их только боялся. Теперь глухо и люто ненавидел.

Мост

Бронепоезда все стояли на станции. Разные они были. Один настоящий, боевой. Он словно был откован из одного огромного куска стали: так ровно облегала броня все его вагоны и паровоз. А другой какой-то пестрый. Вагоны, хоть и бронированные, но разномастные, большие и маленькие. Одни с орудийными нишами, другие без них. На одном вагоне, без орудий, были прорезаны неширокие окна и белела надпись «Штабъ». На другом висела потемневшая икона. Около него часто можно было видеть маленького попика. Два вагона в хвосте вообще без брони — в них размещались столовая и баня для офицеров, которые по вечерам часто толпились там с вениками. К этому штабному поезду от станции протянулись провода — видно было, что он обосновался тут надолго.