Пасифик (СИ) - "reinmaster" - Страница 84

По пунктиру из фантиков и упаковок от концентратов — траумский аналог хлебных крошек — они проследовали по маршруту последней группы. Наталкиваясь на кусок очередного свинства, Ленц неодобрительно качал головой, его симпатичное юношеское лицо розовело от быстрой ходьбы и укоризны.

Квартал за кварталом. На одной из крыш Хаген заметил флюгер. Тэ-образная перекладина острым концом указывала на север, хвостовым же оперением — на условный юг. С каждым порывом ветра жестяная «Т» совершала полный оборот вокруг своей оси и вновь нацеливалась на север. На Пасифик.

Север — это Пасифик, а «Т» — это Тоте.

По невидимым с земли струнам резво скользили облачные чётки. Каждый шаг — бусина: «М» — математика, «Р» — пектрин, «Н» — это рак… бог знает почему, в письме об этом, конечно же, напишут, как и о том, что «L» — это «Leben», какая издёвка, каким извращённым воображением надо обладать, чтобы додуматься назвать так… что? Выдержку в справочнике? Картинку в букваре? Каждая буква что-то да значит. Например, «R». Но «L» ничем не лучше, а, может быть, даже хуже…

А «Т» — это Тоте.

***

Очнувшись после кратковременной чёрной паузы, он обнаружил, что лежит лицом вниз на скрипучей тахте, практически массажном кресле, разложенном на две половины. Он был полностью одет, но бос — ботинки валялись в противоположном углу, в куче такой же бесхозной обуви. Со стоном повернув голову — «крак! — ох, боже мой, — крак-ка-тук!» — закряхтели позвонки, — наткнулся взглядом на леденец в прозрачной обёртке. Химически розовый, безупречно гладкий съедобный фиал с цианидом, ретровирусом, серной кислотой… Шутка. Подарок на память.

Принеси мне свои игрушки…

Фарфоровые головки. Теперь он был уверен — чёрная пауза была не такой уж чёрной, он точно видел запавшие щёки Марты, выписанные мастерскими штришками мягкие тёмные пряди, завиток изящного уха с капелькой серёжки, и, конечно, Лотти — яблочный, чуть подувявший налив, девичий румянец. Игрушки.

Всего лишь.

«Оставьте меня в покое!» — мысленно взмолился он, до того неприятен, холоден был рассвет, до того не вовремя он наступил и требовал действий, а какие могут быть действия, когда лежишь пластом и голые пятки студит позёмка, вьюжит по спине, заметает следы… туп-туп… где Франц? Пропал. Все пропали. «Я тоже пропал». Он начал было погружаться, но тут электронный таймер беззвучно пробил пять-сорок пять, и разбросанные по углам статуи ожили, завозились, кто-то заперхал горлом и вот уже томный, с педерастическим мяуканьем голос настойчиво затребовал коньяка, в полутёмном арочном проёме шмыгали туда-сюда исполнительные тени, и за плечами поникшего «А» уже виднелось тикающее «Б», ведь в освещённом синими лампами стерильном морге Сторожевой башни прикованный к стенду личный сотрудник лидера, золотой выпускник Хель, доктор Айзек Кальт пошевелился и сделал глубокий вдох…

***

— Псс-т, группенлейтер!

— Я не сплю!

— Если уж мы заговорили о любви, то я обожаю свой «Фламменверфер», — сказал Мориц. — Но было бы куда лучше, если бы он тащил себя сам.

Он сердито тряхнул ранцем. Загремели баллоны.

— А кто говорил о любви? — рассеянно спросил Ленц.

Они опять проходили мимо стадиона. Вознесённые в небо решётки прожекторов медленно разворачивались следом, и на узловатом холсте бетонного забора кто-то неумело намалевал чёрной краской распахнутый глаз с толстыми ресницами. «Не скрыться, не уйти. Лошадки на карусели. Сделали полный круг и вернулись к началу. Райген, райген».

Везунчик, волшебный талер. Счастливчик, а разве нет? Левая кисть по-прежнему висела тряпкой, перочинный нож Франца оставил саднящую скважину в боку, но, по крайней мере, в крови не циркулировало загадочное «вещество В».

Зато там было что-то ещё.

Что-то…

— Я говорил, — сказал Мориц. — Где ещё потрендеть о любви, как не на Границе? О любви, о верности, о всяких таких вещах, при упоминании которых чувствуешь себя как скотина после купания. Высокая материя, слыхал? Порассуждаем о высоких материях. Раньше этим занимался Эберт, но теперь и он спёкся, последний прыщавый романтик. Остался только я.

— И я, — добавил Ленц застенчиво.

— И ты. Два последних кретина. А как насчёт поводыря? Видок подходящий. Как будто его шибанули этой самой любовью по голове. А, группенлейтер?

Два романтика в прорезиненных комбинезонах скалили зубы, морщили носы в невесёлых ухмылках. От одного зверски несло бензином, второй благоухал одеколоном как парфюмерная корзина, и оба напряженно ждали ответа. А в Пасифике цвели акации, над их поникшими мотыльковыми крыльями вились пчёлы, смахивая щетинками брюшек золотистую пыльцу. Любовь. Самое для неё время.

— Всё это фикция.

Любовь — это боль. Прожжённая дыра в сердечной ткани. Любовь начинается на «Т». Не на «L» — на «Т».

Всё в мире начинается на «Т». Ею же и заканчивается.

— Да-да, — буркнул Мориц. — Фикция, как же. Молодец. А теперь иди и поцелуй доктора в тик-так. Слушайте, слушайте: безымянный солдат и его теория сволочизма! Пополнил копилочку-то? Говорят, видел Вернера? Вживую, как меня.

— «Говорят»! — вяло повторил Хаген. Визгливый голос резал по ушам бензопилой, не давая сосредоточиться на главном, поймать ускользающую точку, вокруг которой завивались оборванные концы воспоминаний. — Не человек, а мешок со сплетнями. А… а что ты знаешь о Вернере? — спросил он, внезапно ощутив жгучий интерес.

— А ничего, — мстительно ответил Мориц. — Что я, пешка, вообще могу знать? Так ведь, мой капитан?

Он избоченился, взглянул темно и искоса, как бойцовый петух перед тем, как клюнуть.

— Ну, пошло-поехало, — с досадой сказал Хаген.

Он никак не мог собраться с мыслями, найти сердцевину самого себя — на её месте хлопала обрешетившимся краем чёрная прореха, сквозь которую свободно, туда-сюда, гулял обездоленный ветер. Какая тоска! А виной всему, конечно, был этот чумазый, ободранный, громыхающий железом, бледный и тощий, как конская смерть, потомственный штурмовичок из Дендермонде. Из Силезии. Из откуда бы то ни было.

— Его формировал Вернер, — тихонько сказал Ленц. — Шефа. Ты как-то рассказывал…

— Его формировал райх, — возразил Мориц. — Где одно, где другое, понемножку-помаленьку, ну и напоследок — Хель. А ещё напоследок он продолжил учиться сам. Это был какой-то особый проект, Вернер его начал. И не закончил. На полпути решил, что всё пошло криво, чего-то испугался, поковырял в извилинах у своего ученика, обездвижил и сдал в Визенштадт для утилизации, они там как раз изучали процессы на живом мозге. Умора. Говорят, препаратора чуть инфаркт не хватил, когда материал открыл рот и разложил им по пунктам, где и как они дали маху. Операция-то была показательная, в присутствии лидера…

— По-твоему, это очень весело? — сказал Хаген, едва сдерживаясь. — Твой анекдотец. Лопнуть от смеха, да?

Он и в самом деле чуть не лопнул — хватанул воздуха, перезагрузился и завис, пытаясь уложить в голове, кирпичик на кирпичике, чередуя то, что знал, и новое, проливающее свет на мелочи, но так и не дающее ответа на вопрос: как же они, эти двое, после такого годами могли работать вместе, бок о бок, смотреть друг другу в глаза…

— По-моему, ты очень странный группенлейтер. По-моему, у тебя эмпо высотой с гигантский ослиный хрен, приколоченный к вершине Цугшпитце. Просто неприлично торчащий эмпо.

— Ну так валяй — донеси на меня, остряк!

— Непременно, только чмокни меня в выхлопную трубу!

Пряничные домики с пожарно-красными крышами подтянулись ближе, чтобы наблюдать за ссорой Гензеля и Гретель.

Оп-па-па.

— Эй, — встревожился Ленц. — Группа, вы чего?

— А ничего! — огрызнулся Мориц. — Мне нравится… чёрт, да я просто млею, когда невесть откуда спозаранку заявляется чистоплюй-научник с ведёрком принципов. Мастер Юрген! Какое светлое лицо, какие чистые ладошки — ни харчка, ни пятнышка! Пьёшь по утрам радугу и умываешься росой? Взглянешь — и впрямь решишь, что из другого теста. А нет, из той же дряни, что и остальные!