Сказки Вильгельма Гауфа - Гауф Вильгельм - Страница 30

Во время рассказа шейх Али-Бану сидел в глубоком раздумье; видно было, что он увлекался рассказом и вдруг при конце как будто разочаровался чем-то.

— Ему теперь двадцать один год, говоришь ты? — начал он спрашивать.

— Да, он моих лет, ему двадцать второй год.

— А в каком городе жил он? Где родился? — продолжал Али-Бану.

— Если не ошибаюсь, в Александрии.

— Александрия! Стало быть это верно, я не ошибся, это сын мой! Где же он? Где он теперь? Не называл ли он иногда себя Кайрамом? Каков он? Темно-русый с карими глазами?

— Да, я слыхал от него и это имя.

— Аллах! Аллах всемогущий! Как же ты говоришь, будто его купил сам отец его? Верно ли это? В таком случае он не сын мой.

— Да, он сам сказал мне: «благодарю Аллаха за его великие милости, после таких долгих страданий я снова очутился в своем родном городе! Не долго сидел я на рынке, как увидал почтенного старца, приближавшегося к нам. О чудо! О милость великого Пророка! То был сам отец мой!» Этот старик купил Альмансора, который уходя шепнул мне: «Теперь я снова увижу счастье и радость, я иду к отцу моему!»

— Стало быть это не мой сын, не Кайрам! — с грустью сказал шейх.

Тут рассказчик не мог долее удержаться: слезы радости полились из глаз его, он бросился шейху в ноги и взволнованным голосом проговорил:

— Нет, это он, сын твой, Кайрам Альмансор, ты сам его купил.

— Аллах! Аллах! О чудо! О великое чудо! — заговорили гости теснясь ближе. Шейх молча стоял, глядя на прекрасное лицо юноши.

— Друг мой Мустафа, посмотри он ли это, сын ли это мой, похож ли он на мать свою? Я не вижу из-за слез.

Мустафа долго, пристально смотрел на невольника, наконец, положив руку на голову его, спросил:

— Кайрам, какое изречение я тебе сказал, когда тебя уводили в плен французы?

— Чистая совесть и любовь к Аллаху вот два друга, с которыми и в несчастий нет одиночества, — сказал Кайрам Альмансор, поднося к губам руку наставника своего. Старик поднял глаза к небу и, обняв юношу, проговорил:

— Да, это он! Бери его, счастливый отец, и утешься в печали своей!

Шейх был вне себя от радости, он не мог налюбоваться на сына своего, всматривался в черты его, признавал своего потерянного Кайрама. Все друзья и знакомые разделяли радость его, и с того дня дом шейха снова наполнился весельем, как в былые счастливые дни. В тот день шейх богато одарил друзей своих на память такого радостного события. Четверых молодых людей он представил сыну своему, с которыми Кайрам должен веселиться и заниматься.

— И за все это мы благодарны ему, нашему доброму старичку, — говорили они, поздно вечером расходясь по домам. — Кто бы мог подумать чем это все кончится? Кто бы поверил этому в тот день, как мы, стоя тут, осуждали шейха?

— Хорошо что мы разговорились с Мустафою, а ведь могли бы и не слушать его: кто же его знает, кто он, на вид точно нищий, оборванный.

— Какое счастье! Я могу не только читать все книги шейха, но и покупать на его счет какие захочу! — говорил писатель.

— А я могу давать обеды и затевать всякие увеселения! — говорил другой.

— А я слушать пение, музыку, хоть каждый вечер заставлять его невольников плясать передо мною.

— Нет, самый счастливый я! — в восторге говорил художник. — Я был беден и не мог шагу сделать отсюда, теперь же я еду куда хочу!

Итак все, счастливые и довольные, разошлись по домам.

ХАРЧЕВНЯ В ШПЕСАРТЕ

Харчевня в Шпесарте

В былое время около Шпесарта дороги были очень дурны и мало проходимы. В тех местах шли однажды лесом два парня, один лет восемнадцати, механик, другой золотовщик, мальчик лет шестнадцати, который впервые выходил из своего родного города. Вечер приближался, и длинные тени огромных дерев затемняли узкую дорогу, по которой шли наши путники.

Механик шел весело посвистывая, беседуя со своей большой собакой, Резвым, бежавшей перед ним; казалось, он и не замечал, что ночь приближалась, а ближайшая харчевня была еще далеко. Но золотовщик Феликс робко оглядывался. Завывал ли ветер и шелестили деревья — ему казалось, что он слышит шаги; когда кусты колыхались и преклонялись — ему мерещились лица, будто следившие и подслушивавшие за ними.

Хотя он был и не трус, даже слыл в Вюрцбурге в учении между товарищами за храброго малого, но его так напугали разбойниками, столько рассказывали о целой шайке в окрестностях Шпесарта, что ему поневоле было жутко идти ночью глухим лесом. Он уже жалел, зачем послушался механика: лучше бы им было переночевать до лесу.

— Ну если меня убьют сегодня, так это твоя вина, — сказал он механику, — зачем ты меня завел на ночь в этот лес!

— Да полно же трусить, — уговаривал тот. — Ну что, ты думаешь, станут разбойники с нами связываться? Да им и рук то марать о нас не стоит. Что они у меня возьмут? Платье да больше ничего. Нет, им нужно не то! Коляску четвернею ограбить, атлас да бархат да серебро — вот это дело другое!

— Чу! Слышишь, кто-то свистит! — робко заметил первый.

— Ветер свистит! А ты попроворнее иди, так скорее дойдем.

— Да как же! Тебе-то ладно: кроме платья взять нечего, обыщут да и отпустят, а меня так сразу убьют, потому что со мной золотые вещи!

— Так зачем же убивать? Вот выйдет их из-за кустов, например, человек пять, бросятся на нас, ну ты им сейчас котомку в зубы, отдал что есть — а сам и пошел дальше.

— Ну нет, уж извини! Чтобы я им отдал мои золотые вещи, которые несу в подарок крестной матери? Она заботилась обо мне как о родном сыне, отдала в ученье, платила за меня, а теперь, когда я могу ей хоть чем-нибудь отплатить, хоть показать, что деньги ее пошли не даром, что я чему-нибудь да выучился — теперь ты хочешь, чтобы я ни за что, ни про что отдал мою первую работу всякому встречному вору или разбойнику? Нет, этому не бывать! Я в бой вступлю, а не отдам.

— И глупо сделаешь. Что же проку из этого? Легче будет твоей графине, если тебя убьют? Вещей она все-таки не получит.

Между тем ночь наступила. Месяц бледно светил сквозь густые ветви дерев. В пяти шагах уже ничего не было видно. Золотовщик сильно трусил и все ближе и ближе жался к своему товарищу. Так прошли они около часу. Вдали показался огонек. «Вероятно харчевня, которую описывали еще до лесу» — подумал механик. Но робкий товарищ его и тут видел разбойников! «Это наверное они» — утверждал он.

Пешеходы приблизились к жилью, низкому длинному домику; возле стояла повозка, в конюшне фыркали лошади. Механик подошел к окну и подозвал своего спутника. Ставня была не плотно закрыта, и они заглянули в окно. У печки дремал, по видимому, извощик; по другую сторону сидела за прялкою женщина с молоденькою девушкою, а за столом — по-видимому проезжий, хорошо одетый барин. В одной руке он держал стакан вина, а другою подпирал голову.

В жилье залаяла собака, и Резвый стал ей вторить. Дверь отворилась; выглянула служанка.

Путники попросили приюта и войдя в избу сняли котомки, шапки, поставили в угол палки и поклонились сидящему за столом. Тот также ответил поклоном, и разговор завязался.

— Поздно же вы пришли, — начал тот, — и не боитесь вы ночью идти лесом? Нет, я не решился ехать дальше, поставил лошадь в этот кабачишка и сам остался переночевать.

— Вам другое дело, вам есть чего бояться! Конский топот издалека сзывает этих шатунов! А на нашего брата никто не позарится, мы народ бедный, что с нас возьмешь?

— Оно так, — сказал извощик, потягиваясь и подходя к столу, — с бедного человека, что возьмешь, а все-таки бывали случаи, что и бедных убивали, или начнут принуждать, силою в свою шайку брать, и это бывало.