Под пологом пьяного леса - Даррелл Джеральд - Страница 6

— Алло, Джерри, забери своих chajas.

Это переполнило чашу моего терпения. С видом убийцы сжав в руке молоток, я выскочил из хижины, собираясь недвусмысленно объяснить Джону, что мне сейчас не до шуток. Прислонившись к потному боку коня, Джон с улыбкой смотрел на меня. Но я сразу растерял весь свой пыл, когда увидел у его ног два больших мешка, которые подрагивали, вздувались, шевелились. Пеон тоже спешился и опустил на землю пару таких же мешков, тяжелых с виду и издававших какие-то шелестящие звуки.

— Вы это серьезно? — робко спросил я. — Там у вас действительно крикуны?

— Ну да, — удивленно сказал Джон. — А вы что думали?

— Я думал, вы просто шутили. Сколько же вы поймали?

— Восемь, как вы и просили.

— Восемь? — хрипло выдавил я из себя.

— Да, только восемь. К сожалению, дюжину мы сегодня не набрали, но я постараюсь завтра добыть для вас еще восемь.

— Нет, нет, не нужно… Надо сперва разместить этих.

— Но ведь вы сказали…— удивленно начал Джон.

— Забудьте о том, что я сказал, — поспешно перебил я его, — и не ловите их больше, пока я вас не попрошу.

— Ну что ж, вам виднее, — весело сказал он. — Да, кстати: в одном мешке есть совсем маленький птенец. Его больше некуда было посадить. Надеюсь, с ним ничего не случилось, но лучше посмотреть его поскорее.

Убедившись, что чудеса возможны и в наше время, я с трудом втащил в хижину тяжелые колыхавшиеся мешки, а потом побежал за Джеки и Яном, чтобы сообщить им радостную новость и попросить их помочь устроить птиц. Когда мы вытащили крикунов из мешков, у них был взъерошенный, негодующий вид; большинство их было примерно того же возраста, что и пойманный мною накануне птенец. На дне последнего мешка мы обнаружили малютку, о котором говорил Джон. Это был самый трогательный, самый забавный и самый очаровательный птенец, которого я когда-либо видел.

Ему вряд ли было больше недели от роду. Тело его было совершенно круглым, величиной не больше кокосового ореха. На длинной шее сидела высокая, куполообразная голова с крошечным клювом и парой приветливых коричневых глаз. Серовато-розовые ноги были непомерно большими по сравнению с размерами тела и, казалось, совершенно не повиновались ему. Из верхней части туловища росли два маленьких, дряблых кусочка кожи, похожие на два пальца изношенных кожаных перчаток; они были приставлены к телу словно случайно и исполняли роль крыльев. Одет он был в нечто вроде ярко-желтого костюма из свалявшегося неочищенного хлопка. Птенчик выкатился из мешка, упал на спину, с трудом поднялся на свои огромные плоские лапы и, слегка приподняв забавные крылья, с любопытством уставился на нас. Затем он открыл клюв и застенчиво произнес: «Уип». Это привело нас в такой восторг, что мы забыли ответить на его приветствие. Он медленно и осторожно приподнял одну ногу, вытянул ее вперед и поставил на землю, а затем проделал то же самое с другой ногой. Он смотрел на нас с сияющим видом, явно гордясь тем, что успешно выполнил такой сложный маневр. Немного отдохнув, он снова произнес «уип» и вознамерился повторить все сначала, очевидно желая доказать нам, что его успех не был случайным. Но вот беда: сделав первый шаг, он по недосмотру поставил левую лапу на пальцы правой. Результат оказался катастрофическим. Птенец сделал несколько отчаянных попыток вытащить одну ногу из-под другой, с трудом удерживая равновесие, затем невероятным усилием оторвал обе ноги от земли и упал вниз головой. Услышав наш хохот, он посмотрел на нас снизу вверх и, теперь уже с явным неодобрением, повторил знакомое «уип».

Вначале из-за формы и цвета его туловища мы назвали птенца Эг[6] , но позднее, когда он подрос, дали ему более солидное имя — Эгберт. Мне не раз приходилось встречать забавных птиц; как правило, они были смешными благодаря своей нелепой внешности, отчего и самые обычные их движения казались смешными. Но еще ни разу мне не приходилось встречать такой птицы, которая, подобно Эгберту, не только смешна сама по себе, но и беспредельно комична во всех своих действиях. Ни одна птица, которую я когда-либо видел, не могла заставить меня смеяться до упаду. Впрочем, это не часто удавалось и комическим актерам. Но Эгберту стоило только встать на свои длинные ноги, склонить голову набок и лукаво-вопросительно протянуть «уип», как меня начинал трясти неудержимый смех. Мы ежедневно вытаскивали Эгберта из клетки и разрешали ему с часик погулять по лужайке. Этих прогулок мы ожидали с таким же нетерпением, как он сам, но часа оказывалось вполне достаточным. По истечении этого срока мы были вынуждены водворять его в клетку, чтобы не умереть со смеху.

Ноги Эгберта были проклятием его жизни. Они были слишком длинны и постоянно путались при ходьбе. Ему все время грозила опасность наступить на собственную ногу и сделаться всеобщим посмешищем, как это случилось в первый же день его появления в Лос Инглесес. Поэтому Эгберт очень внимательно следил за своими ногами, ловя малейшие признаки неповиновения с их стороны. Иногда он по десять минут стоял на одном месте, опустив голову и внимательно вглядываясь в свои пальцы, которые слегка шевелились в траве, растопыренные, словно лучи морской звезды. Наверное, ему больше всего хотелось избавиться от этих огромных ног. Они страшно раздражали его. Он был уверен, что без них он смог бы с легкостью пушинки носиться по лужайке. Порою, понаблюдав некоторое время за ногами, он решал, что наконец-то усыпил их бдительность. В тот момент, когда они меньше всего этого ожидали, Эгберт стремительно бросался вперед, надеясь быстро пробежать по лужайке, оставив на ней ненавистные конечности. Он проделывал этот трюк много раз, но все напрасно. Ноги никогда не отставали от него. Как только он начинал двигаться, ноги со злобной решимостью заплетались в узел, и Эгберт валился вниз головой в заросли маргариток.

Ноги постоянно и самыми различными способами бросали его на землю. Эгберту страшно нравилось ловить бабочек. Причину этого мы не знали, так как он не мог нам объяснить. Мы знали, что крикунов считают убежденными вегетарианцами, но как только где-либо в радиусе шести ярдов появлялась бабочка, Эгберт мгновенно преображался, глаза его загорались фанатическим хищным блеском, и он начинал подкрадываться к добыче. Для того чтобы успешно подобраться к бабочке, нужно неотрывно наблюдать за ней. Эгберт это понимал, но вот беда: как только он, дрожа от возбуждения, принимался следить за бабочкой, ноги, оставленные без присмотра, начинали выделывать всякие выкрутасы, наступать друг на друга, переплетаться и даже двигаться в обратном направлении. Как только Эгберт отводил глаза от своей жертвы, ноги начинали вести себя прилично, но когда его взгляд обращался на прежнее место, бабочки там уже не было. И вот настал незабываемый день. Эгберт, широко расставив ноги, мирно дремал, греясь на солнце, как вдруг большая, плохо воспитанная бабочка, пролетая над лужайкой, снизилась, села Эгберту на клюв, вызывающе помахала усиками и снова поднялась в воздух. Эгберт, охваченный справедливым гневом, ткнул в нее клювом, когда она взвилась над его головой. На свою беду, он слишком далеко откинулся назад, потерял равновесие и упал на спину, беспомощно болтая ногами. Пока он так лежал, совершенно растерявшись, нахальная бабочка воспользовалась случаем и села на его выпуклое, покрытое пухом брюшко, наскоро привела себя в порядок и улетела. Этот позорный эпизод еще больше настроил Эгберта против чешуекрылых, но, как он ни старался, ему так и не удалось поймать ни одной бабочки.

На первых порах предметом нашего беспокойства было питание Эгберта. Он с презрением отвергал такую обычную растительную пищу, как капуста, салат, клевер, люцерна. Мы предлагали ему печенье с крутым яйцом, но он с ужасом отклонил эту попытку сделать из него каннибала. Он едва удостаивал взглядом приносимые ему фрукты, отруби, кукурузу и другие продукты и от всего отказывался. Я вконец отчаялся и в качестве последней меры предложил выпустить Эгберта в огород, возлагая слабую надежду на то, что, несмотря на свою молодость, он как-нибудь даст нам знать, какое меню он предпочитает. К тому времени проблема кормления Эгберта заинтересовала всех обитателей Лос Инглесес, и когда мы вынесли его в огород, там нас уже ждала целая толпа. Эгберт приветствовал общество дружеским «уип», встал на ноги, упал, с большим трудом поднялся и отправился на прогулку. Мы следовали за ним затаив дыхание. С безразличным видом он прошел мимо капустных грядок, основное внимание уделяя контролю за своими ногами. Помидоры заинтересовали его, он начал внимательно их рассматривать, но как раз в тот момент, когда он, казалось, был готов принять решение, его вниманием завладел крупный кузнечик. На картофельном участке он почувствовал усталость и немного вздремнул, а мы стояли неподалеку и терпеливо ждали. Сон явно освежил его, он удивленно повторил свое приветствие, зевнул и, пошатываясь, словно пьяный, заковылял дальше. Мимо моркови он прошел с нескрываемым презрением, на участке с горохом решил немного развлечься и стал приглашать нас поиграть в прятки. Убедившись в том, что мы не даем отвлечь себя от решения основной задачи, он с сожалением отказался от своей затеи и направился к бобам. Цветы бобов очаровали Эгберта, но его интерес к ним носил эстетический, а не гастрономический характер. Среди петрушки и мяты у него вдруг зачесалась левая пятка, и при попытке встать на одну ногу, чтобы установить причину раздражения, он тяжело плюхнулся задом в дождевую лужу. Когда его подняли, обтерли и утешили, он заковылял дальше, пока не уткнулся в аккуратные грядки шпината. Здесь он стал как вкопанный и начал придирчиво и подозрительно рассматривать растения. Подступив к ним вплотную, он в упор уставился на них, склонив голову набок. У нас перехватило дыхание. Подавшись вперед, чтобы схватить лист, он оступился и упал головой в большую розетку шпината. Потом с трудом поднялся на ноги и предпринял новую попытку. На этот раз ему удалось захватить клювом кончик листа. Он дернул его, но лист был прочным и не поддавался. Широко расставив ноги и откинувшись назад, он изо всех сил снова дернул лист. Кончик листа оторвался, и Эгберт опять очутился на спине. На этот раз он явно торжествовал победу, держа в клюве крошечный кусочек шпинатового листа. Под аплодисменты присутствующих Эгберт был водворен в клетку, и перед ним поставили большое блюдо нарубленного шпината. Но тут возникло новое затруднение. Даже мелко нарубленный, шпинат был для него слишком грубой пищей, так как непосредственно после еды у Эгберта появлялись признаки недомогания.