Вести приходят издалека - Ярославская Татьяна Владимировна - Страница 25

Когда все уезжали, мама крутила пальцем у виска и за гроши скупала у отъезжающих в спешке подруг фамильные драгоценности и милые безделушки. Мама всегда дружила с властью. Теперь уже Остап понимал, до какой степени она дружила с первым секретарем Рязанского обкома, который, уходя на повышение в Москву, потащил за собой свою секретаршу Адочку. Так что приехали они вовсе не помогать дедушке, который и сегодня-то в помощи не нуждается…

Но, надо отдать должное маме, на первом месте для нее всегда стоял он, Ося. Подругам она почему-то говорила, что его зовут Ося, Иосиф. Ему казалось, что она родила его только для того, чтобы лепить из него нечто по своему вкусу.

Когда она решила, что еврейский мальчик должен играть на скрипочке, Ося пошел в музыкальную школу и прилежно скрипел несколько лет.

Она считала, что в двенадцать лет он должен ходить в черных коротких штанишках на помочах, как она углядела в каком-то иностранном фильме, и он ходил. А мальчишки во дворе покатывались со смеху.

Потом она решила все же научиться готовить мацу, получалась жуткая гадость, но Ося кушал.

Ося вырос и влюбился. Девочку он, конечно, привел показать маме. Сначала она маме понравилась, но потом Ада Моисеевна выяснила, что Олечка ну ни капельки не еврейка. И дальше — слезы, инфаркты, и «только через мой труп», и «ты таки хочешь моей смерти», и «зачем оно тебе надо».

Почти двадцать лет Остап периодически приводил девочек, девушек, женщин знакомиться с мамой, но та давно уже вошла в роль, и сценарий повторялся с забавной точностью. Только один раз схема дала сбой. Однажды это случилось: Ося привел домой Раечку.

— Дорогая моя, я очень надеюсь, что вы еврейка? — начала привычную партию Ада Моисеевна.

Раечка тряхнула темными кудрями и ответила потенциальной свекрови на идиш. Потенциальная свекровь не поняла ни слова. А Раечка еще показала паспорт. Времена были уже «не те», и доказательство красивыми буквами было вписано в соответствующую графу.

Ада Моисеевна растерялась, но вскоре разразилась слезами и причитаниями о том, что ее единственный сын покинет ее и Родину, уедет в Израиль, а бедная мама, которая столько для него сделала… И снова «только через мой труп» и «ты таки хочешь моей смерти».

Остап понял, что можно оставить надежду, и больше своих пассий знакомить с мамой не приводил.

Он любил свою маму. Со всеми ее закидонами и тараканами. Он понимал, что она, возможно, искусственно сделала его таким, но он был просто не способен причинить мамочке малейшее расстройство.

Из всей необъятной и, бесспорно, великой еврейской культуры Ада Моисеевна Шульман брала для себя какие-то незначительные и неважные мелочи. Имея еврейских предков и звучное израильское имя, проживая теперь в Москве и презирая всех, кто не был с ней «одной крови», Ада Моисеевна была обычной рязанской бабой. Она не сохранила утонченной интеллигентности своих еврейских предков, но и не приобрела милой рязанской простоты воспитавшей ее домработницы.

Вот такая была мама, которую Остап очень любил. Не за достоинства, а вопреки недостаткам. Теперь, уже будучи взрослым, Ося Шульман понимал, что мама с самого его рождения усложняла его жизнь, а он всю жизнь боролся сам с собой за любовь к своей маме. Она очень хотела, чтоб он дыхнуть без нее не мог, а он боялся ее обидеть и сам дышал так, в сторонку. Он говорил себе: да, мне с ней трудно, плохо и сложно, но я же ее люблю, я должен ее любить, потому что она моя мама.

Когда-нибудь — нет-нет, он не торопил это время — он, наконец, похоронит Аду Моисеевну и станет любить ее дальше, но уже строя свою жизнь по своему усмотрению.

34

В купе за столиком уже сидели две довольно молодые дамы. Они разом замолчали, когда Рокотова вошла. Маша поздоровалась, повесила на крючок у двери куртку.

— Я сейчас пересяду, — начала одна из пассажирок, освобождая место на нижней полке.

Маша ее остановила.

— Нет, спасибо. Если вы не возражаете, я займу верхнюю. В Ярославле я сойду, а пока лучше подремлю.

Дама успокоилась и вновь устроилась у окна, а Маша сходила к проводнице за бельем (не ложиться же на голый матрац), привычно забралась на верхнюю полку и отвернулась к стене. Колеса мерно постукивали, день был несолнечный, и Маша стала засыпать, радуясь, что ей так повезло с попутчицами.

Вот попадутся иногда мужики, те сразу все перезнакомятся, вытащат пиво, водку, закуску. А как-то раз в купе два азербайджанца прямо при Маше кололи себе в вену наркотики, так она чуть не скончалась от ужаса: и выйти из купе невозможно, не выпустят, и сидеть страшно, вдруг вколют что-нибудь ей да и ограбят. Долго она потом в шумном плацкарте ездила. Или какая-нибудь бабуся разговорчивая попадется, или с ребенком маленьким… А сегодня такие интеллигентные женщины, разговаривают вполголоса, чтобы спящей не мешать. Невольно Маша стала прислушиваться.

— Я ведь и частного детектива наняла, — говорила женщина, которая сидела прямо под Машиной полкой. — Ничего. Ну, никакой зацепки! Хотя, вру, мобильник его обнаружили, представляешь, в Воронеже.

— Как он там оказался?

— Я думаю, украли у него, а там продали как подержанный, это же сплошь и рядом бывает. Я уж вот весны ждала, думала, вытает где-нибудь из-под снега. Столько раз на опознание ходила! Насмотрелась до ужаса. Господи, за что же мне наказание-то такое!

— Лен, ну, может, еще и найдется. Может, хорошо, что его мертвым не нашли? Вдруг он жив, лежит где-нибудь в больнице без памяти.

— Да по мне уж один бы конец! — отозвалась та, которую звали Лена. — Самое страшное — неизвестность. Иногда как подумаю, что вот он вдруг найдется. Без памяти, инвалид, так жутко становится. Не готова я к этому, понимаешь? Не вынесу я этот крест. Мне сына надо на ноги ставить, да и сама я пожить еще хочу! Вот понимаю, что тварь я последняя, но что теперь поделать, ведь я ж ему говорила: не ходи, а он…

— Лена, ну что ты себя-то коришь? Уж твоей-то вины тут точно нет. А приятель этот что говорит-то?

— Говорит, еще с работы вместе с Юрой шел. Они там что-то отмечали, выпили. Но ты ведь знаешь, Юрка много не пьет, так, навеселе. Когда домой к нам зашли, я предлагала им остаться. Хотят пообщаться, так пусть лучше дома посидят, и коньяк хороший был, и стол бы я им собрала. Этот приятель вроде бы и остался, а Юрик все: нет, нет. А ноябрь, холод собачий, он курточку легонькую накинул, пойду, говорит, до остановки провожу. Приятель рассказал, что Юра его в маршрутку посадил, а сам на остановке стоял, закуривал. Все, больше его не видели…

— Слушай, но у вас ведь там большая площадь. Неужели никто из соседей домой не шел, никто его не видел? Во сколько это было-то?

— В восемь. В ноябре ночь почти. Мы по телевидению объявление давали и фотографии. Никто не откликнулся. Никто не видел.

— Ты сама, может, что предполагаешь? Ведь странно. Я понимаю, ребенок бы. Или ханурик какой. Но ведь Юра твой рослый, видный, сразу видно, обеспеченный, серьезный человек. Со случайными приятелями в подворотню не пойдет. А от вашей остановки до дома вообще деться некуда, ни одного темного угла нет.

— Знаешь, Дашута, вот это меня и настораживает. Никуда он идти не собирался. И футбол должен был начаться, он обязательно посмотреть хотел. И вообще, у нас было не принято, чтобы он задерживался без предупреждения или ехал куда-нибудь.

— Но ты же сама говорила, что у него любовница была. Он что, и к ней уходил, тебя предупреждал?

— Да. То есть не прямо, конечно. Но уж всегда что-нибудь соврет: совещание там, или в баню с друзьями. И обязательно скажет, когда вернется. Я, конечно, все понимала.

— И как ты терпела?

— Даша, а что мне было делать? Ну, изменял. Но ведь потихоньку. Ни я, ни ребенок от этого не страдали. Во всем остальном идеальный же мужик был.

— Да, в каждой избушке свои игрушки.

— Я вот что думаю. Никуда Он, конечно, не пошел. А ведь был выпивши, вот к нему и прицепилась милиция. У нас ведь как? Пьяный бомж валяется посреди дороги, никто его не тронет. Кому он нужен, нищий, вонючий? Что с него взять? А к приличному человеку точно прицепятся. Запихнут в вытрезвитель, оберут до нитки. Что они, о человеке, что ли, заботятся? Или о порядке? Да если уж так, то довезите его до дома, вот и вся проблема! Сдали на руки жене, и дело с концом, и дешевле, и забот меньше. Так ведь они о своем кармане пекутся. Иди докажи потом, что у тебя деньги отобрали или часы сняли. Пьяный был, не помнишь, вот и весь разговор. А Юрка, он сам грамотный, его просто так не оберешь, стал, наверное, сопротивляться, права качать. Отходили, поди, дубинками, да не рассчитали.