Дочь Белого Меча - Бахшиев Юсуп - Страница 7

Непроизвольно он взял какой-то папирус, развернул… Улыбнулся рисунку. Так евреи представляли себе место, откуда были изгнаны в незапамятные времена и куда, может быть, попадут после смерти — Ган Эден, город-сад на горе, с которой стекали четыре реки. Акболат побывал там однажды, у самых истоков Эу-Ферата, Араца, Чоруха и Тигриса, который евреи называют Хиддекел, а арамеи — Диглат[8], — и видел ту гору с плоской вершиной, настолько ровную, что казалась она сложенной человеческими руками, подобно Храмовой горе в Иерушалайме — да только не собрать таких толп в одном месте и не заставить работать; стократ та гора больше Храмовой, всё равно что чертог против сундучка. Древние развалины виднелись издали на южной стороне её, когда расходись облака… Несколько раз пытался Акболат подняться по склонам, но это оказалось выше человеческих сил: мелкокаменистая почва ползла под ногами, а когда удавалось взобраться хотя бы на треть склона, прилетал ветер, закручивал пыль и туман, и начиналась страшная сухая гроза. Пёстрые и чёрные змеи жили в низком редком кустарнике; никогда Акболат не видел столько их сразу. Оставив попытки, ушли они к священной горе Арарат и едва не погибли в ущелье под грязевым потоком. С того года и попал проводник Арам в домоправители к проживающему в изгнании согдианскому царевичу Акболату…

Два раба бежали впереди носилок и два позади, стуча твёрдой кожей подошв по толстым плахам городских мостков. Тяжёлые короткие дубины были у передних и рыбацкие трёхзубые остроги у задних: слишком много бедных людей пришло из Алпании и других южных земель, и многие предпочитали не зарабатывать, а брать. Для самых бедных специальный человек предназначен у Акболата, стоял он близко к воротам и давал хлеб тем, кому верил на слово и на лицо. Знали его…

Путь был недолог. Загородный дом Акболата, весь из весёлой пахучей сосны, располагался неподалёку от перекрёстка, где от царской мощёной дороги ответвляется надбережная, тупиковая, по которой ходят и ездят лишь те, кто живёт вдоль неё. А по царской, сразу за заставой, гудела и громыхала большая кузня, где неугасимо жило в горнах священное пламя. Каждый раз, уезжая по важным делам или возвращаясь из трудной поездки, все заратуштрийцы входили в кузню, чтобы купить нож, или кольцо, или гвоздь, рождённые огнём.

Плохим заратуштрийцем был Акболат и редко посещал храм, хотя и жертвовал исправно — однако кузни не миновал ни разу…

Во славу Ахура Мазды!

Да сгинет Ангра Маинью!

Да свершится по воле мудрости воистину великое преображение!

…славлю благие мысли, благие слова, благие деяния, мыслимые, изрекаемые, совершаемые. Принимаю совершение всяких благих мыслей, благих слов, благих деяний. Отвергаю злые мысли, злые слова, злые деяния. Вам подношу, о Бессмертные Святые, почитание и гимн, помыслом, словом, деянием; бытием и тела своего дыханием…

Навстречу вышел железничий Мокшан по прозвищу Росомаха; про него говорили, что он потомок одного из тех двенадцати тикрцев, что пережили великую резню, на которую обрёк непокорный город просвещённый и богоподобный Кир, Солнцеликий. Впрочем, не только в Тикре — во многих городах Востока изображали Солнцеликого великаном цвета свежей дымящейся крови, с клыками и рогами. Просто Тикр был вот он, а те города — где-то за пределами Ойкумены, и их можно было не считать.

Последовал обмен степенными приветствиями; Росомаха был свободный гражданин и не кланялся никому; а для заратуштрийцев, он знал, железничий — это почти маг[9], служитель священного огня, и Акболат тихо посмеивался, что Мокшан настолько добр и прост, что вот позволяет не кланяться себе и не преклонять перед ним колено. Они степенно поговорили о ценах на железо и хороший уголь, который раньше в лесах жгли цыгане, а теперь цыгане вдруг снялись и куда-то ушли, а пришлые алпанцы и скифы жгут как попало, а деньги требуют настоящие…

Впрочем, заказ Росомаха выполнил отменно: наперстни сизого железа для лучения стрел, железа, которое не темнеет от времени и не стирается; вытапливают его из чёрного песка Тёплого озера в Сугуде, на середине купеческого Шёлкового пути в Церес, и стоит оно дороже серебра. Говорят, на берегу того озера выстроен был чудесный город Киш, весь из чертогов и теремов; но когда враги обложили его, жители вызвали из-под воды древних богов, и те город спрятали, сокрыли; и только на рассвете и на закате дня можно видеть в глади озера его отражение…

Если много раз рассказываешь историю, становится не больно. Как будто происходило с кем-то другим, кого не жалко, а то и не было вовсе.

В переделку на наперстни отдал Акболат железную голову орла с каленным клювом и со штырём, чтобы насаживать её на древко; Росомаха ещё удивился тогда, зачем кому-то делать навершие посоха из столь неуступчивого металла, когда бронзовые не хуже. Акболат объяснять не стал, заговорил о другом — кажется, о детях. Детей Росомаха мечтал не просто выучить грамоте, а сделать из них учёных людей, риторов или врачей, для чего отправить в Тарс, на Родос, а то и в Церес. Зачем это ему нужно, он объяснял туманно. Возможно, не знал и сам.

Ещё раз примерив наперстни, восхитившись чудесной работой и щедро отсчитав серебра, Акболат возлёг на носилки и показал: к базару. Конечно, нужны ему были не торговые ряды (хотя и туда он иной раз заглядывал от любопытства), а купеческий мигаш — на втором этаже огромного склада, пропахшего пылью, шерстью, перцем и укропным семенем.

Уже на дальних подходах к базару становилось заметно, насколько изменилась за последний год утренняя городская толпа…

5. Первые ответы и дитя из печи

Про Тоначи-бабу Ягмара знала много всего, но, разумеется, никогда её не видела — Колушка такого не допустила бы ни за что. Но теперь всё изменилось и было иначе.

Чтобы добраться к её далёкому лесному дому засветло, выехали ещё до рассвета. Впереди в своих ясеневых санках, показывая дорогу, двигалась бабка, за нею верхами — Ягмара и Ний, одетые по-дорожному. На всякий случай вели с собой и подвьючных лошадок с недельным запасом еды для себя и овса для лошадей. Всяко могло получиться…

Город, умытый ночным дождём, спал ещё, только изредка повякивали из дворов собаки да начинали пробовать голос птицы на деревьях. Однажды путь им пересёк конный разъезд ночной стражи. Сабаданы присмотрелись к путникам и потрусили дальше, о чём-то тихо переговариваясь.

Городские ворота как раз опускали; поскрипывали барабаны, звякали цепи. Путников узнали и ни о чём не стали спрашивать.

А вот погород уже весь проснулся. Сновали подмастерья и носильзики, где-то шумно вздували горн, громко понукал ослика, волокущего в горку тяжёлые сани, погонщик. Пахло дровяным и угольным дымом, мокрой кожей, войлоком. Немощённая дорога местами ещё не просохла после позавчерашнего ливня — в колеях стояли глубокие лужи.

На самой окраине вовсю кипела работа — заканчивали строительство нового храма. Гладкие тёсаные стены уходили высоко вверх, завершаясь резными перилами; теперь по углам здания возводили узкие, сходящиеся кверху башенки. Запах свежей смолистой стружки был прян и крепок, как свежее пиво.

Какому же богу?.. Ягмара не могла догадаться по виду постройки, а остановиться и спросить постеснялась. Ничего, скоро это выяснится само собой…

Скоро они пересекли корабельный волок между Доной[10] и Инелеем — широкую выстланную мокрыми раздавленными ёлками канаву; по сторонам её тянулись полосы вытоптанной копытами и обильно политой бычьим помётом земли. Солнце поднялось над окаёмом, чистое и светлое, и слепило левый глаз.

Путь предстоял непростой и долгий.

Если ведьмин лес мог встревожить и насторожить нового наивного человека, то этот — просто пугал. Кривые деревья, поросшие мочалом, дикие колючие заросли, непонятные звуки отовсюду… Бабка долго искала тропу, уезжала вперёд, возвращалась, наконец нашла — просто вековой вяз, примета, лежал сейчас вывернутый с корнем; песок ещё стекал с высоких корней… Наверное, та непогода, что прошлась позавчера по Тикру простым ливнем с громом и градом, здесь разыгралась не на шутку.