Дети победителей
(Роман-расследование) - Асланьян Юрий Иванович - Страница 12

Я уже знал, по прежним встречам: со временем он стал универсальным специалистом — каменщиком, штукатуром, маляром, плотником, мозаичником, плиточником и печником.

— Где вы работали? — спросил я его однажды.

— В Министерстве госбезопасности, — ответил он.

— Кем? — удивился я.

— Рабочим, — улыбнулся он в ответ.

Пять лет провел Гаар в бараке, без паспорта — «под комендатурой», как говорили тогда. Он состоял на чекистском учете.

Гаар рассказывал мне, как в минуту гнева и откровения он сказал одному человеку: «За отца, за мать, за всех крымчан, будь возможность, я расстрелял бы Сталина!»

Карл Карлович — так звали того российского немца, которому открылся Андрей Эдуардович.

Вскоре Гаара вызвали в отдел кадров, который, как давно замечено, очень любили всякие гэбэшники. Двое в гражданском взяли его под руки, а во дворе уже стоял «бобик».

— Садись!

— Не сяду!

— Сядешь!

— Покажите удостоверение!

Ему показали… Приехали в общежитский барак, провели обыск в комнате, подробно исследовали голбец. Как он потом догадался, искали оружие.

Андрея Эдуардовича посадили во «внутрянку» — внутреннюю тюрьму Свердловска. И начались допросы, которые вел старший лейтенант Чупин.

Следователь попытался пришить ему связь с какой-то украинской студенческой группой, утверждал, что Гаар выступал против, когда проходили выборы народных судей, про лепешки из гнилой картошки говорил будто бы…

Но Гаар согласился только с тем, что является террористом. И подписал признание. За что и «получил двадцать пять плюс пять» («четверной» плюс ссылка, как будто до нее можно было дожить).

— Ты дискредитируешь советскую власть! — стучал старший лейтенант кулаком по столу.

Андрей Эдуардович был отправлен в шахты Карагандинских лагерей — «сюда двери широкие, отсюда — узкие…».

Строгий режим, черная форма, белые нашивки: Б672… Вот тебе и череп с костями. Потом он строил дома в Кемеровской области. Оттуда этапировали в Омск, где рука об руку с уголовниками он возводил знаменитый комбинат нефтеоргсинтеза. «Где и встретился со своим родственником — крекингом, установкой такой», — усмехается Гаар. А вообще копал траншеи вручную, до семи метров глубиной. «Поймали волка — держите!» — так он отказался подписать бумагу, в которой говорилось о том, что ему скостят десять лет, будто бы за неграмотность. Он считал себя осужденным невинно. Я уже знал, что в то время мало кто был способен на такой безумный идеализм.

И когда однажды надзиратели начали избивать Андрея, он ответил — залепил одному по лбу. За что получил десять суток карцера. Всего. Потом еще пять. А затем звезда Колымы засветила с востока — говорил же Чупин ему: «Там широкие брюки не носи!» Но не стал Гаар блатным. И перед администрацией не прогибался. Сталин к этому времени умер, Берия был расстрелян, и режим на зоне стал менее жестоким. Я рассматривал фотографию, сделанную тогда: аккуратная борода, пышные волосы, белый воротничок на зэковской форме. И грустные-грустные глаза… Андрею Эдуардовичу — тридцать лет. А впереди — двадцатый съезд, амнистия и свобода («Что там за окном?» — «Небо». — «Дурак, свобода…»). Гаару семьдесят с лишним. После освобождения он прибыл в Крым, на родину, да там не ждали — не прописали в белом саманном домике у черной воды.

Андрей Эдуардович приехал в Пермь, куда были высланы мать, сестра и братишка. Строил район, в котором мы жили, ночевал в общежитии — ни жены, ни детей. И только в пятьдесят лет получил однокомнатную квартиру.

— А может, ты агент? — спросил он меня однажды. — После лагерей я уже никому не верил. Я остался один, потому что не имел права рисковать не своим будущим. И умру в одиночестве. Моих детей Россия не обидит…

— А что еще вы вынесли из лагерей, Андрей Эдуардович?

— Первое: если кто-то очень попросит, то в морду дам. Правда, сегодня силы уже не те… Второе: доведется — смерти не испугаюсь. И третье: терпеть не могу националистов, фашистов и коммунистов. Ведь все мы люди, из Третьего Интернационала, если помнишь…

Как-то у карасубазарского дома жандармы увидели скатанную Андреем с забора колючую проволоку. «Что, партизан?» — спросили они, насадили моток на дышло и утащили в комендатуру. Но пацану ничего не сделали. А потом пришли наши и раскатали колючий клубок вдоль дороги, по которой Гаар и пошел на север, к одинокой Полярной звезде.

— Ты не бойся, все помню, я на точке стою, понял? За каждое свое слово отвечаю.

А в это время за стеклом тихо падал январский снег. Конечно, это не цветущая белогорская айва, но тоже красиво, хоть и холодновато.

Утром я проснулся на полу в квартире Гаара, на подстилке из пожелтевших перестроечных газет, в которых демократы возражали коммунистам с ленивым любопытством победителей.

Ну вот, я сразу дал определение тому теплому чувству, которое возникло вчера вечером. Глядя на пьяного Ахмеда, я испытал родство с ним, он стал мне ближе, понятней и доступней.

Я лежал на газетах и вспоминал детство. Как однажды с братаном Шуркой ушел вверх по речке Вижаихе рыбачить, как пробыли там до вечера и возвращались в темноте, по тропинке, шедшей вдоль темной еловой стены. И вдруг услышали страшные крики, доносившиеся из разных концов леса. Дикий страх охватил нас, и мы побежали, надеясь убежать от чудовища, которое надвигалось на нас со всех сторон. Вскоре навстречу нам из-за деревьев начали выходить люди. Мы замерли, умирая от ужаса. Они бросились к нам с разных сторон, потом остановились — несколько мужчин: «Ребята, вы не видели здесь пацана? Потеряли, ищем…» Мы замотали головами — не видели. И почувствовали, как отходят от оцепенения ноги. Так и сейчас я боюсь этой жизни, может быть, опять потому, что не знаю, кто это там, в хвойной темноте, кричит и пугает меня до смерти.

Потом представил себе голый заснеженный холм, по гребню которого цепочкой идут шестнадцать волков. Именно столько насчитал этих зверей отец из кабины своего грузовика в зимнем рейсе. И рассказывал мне об этой встрече вечером, сидя у кирпичной печки, которая трещала, гудела и пела.

Отец, если после рейса еще были силы, рассказывал мне о том, что видел в дороге: о глухарях, медведях, зайцах, а то и больших городах, где есть какие-то неоновые огни, железные мосты и подземные дороги.

Я думал, прижимаясь плечом к горячей печке: когда стану большим и богатым, объезжу весь мир…

В детстве у меня был друг, недолго, может быть, с полгода. Он жил в Березниках, городе, находящемся в 135 километрах от Вишеры. Мне двенадцать, ему лет тридцать. Высокий парень, работавший монтером электросетей. Он приезжал в командировки и останавливался в служебной гостинице, в которой моя мать мыла полы. Он часто напивался, после чего мы гуляли с ним по городу, по липовой аллее и сосновому бору. Иногда он садился на крутом берегу Бараухи — залива Вишеры в центре города, курил и ныл, ныл, пытаясь заплакать, но у него никак не получалось: было такое ощущение, будто в душе Виктора ничего не осталось, кроме дна, как в Бараухе в особенно жаркое лето. Кончились слезы где-то там, на берегу Тихого океана, где он служил стрелком-радистом в морской авиации.

Однажды он упал в липовой аллее прямо на асфальт и не поднимался, не мог или не хотел. Хорошо, уже было темно, и люди не обращали особого внимания на то, как щуплый подросток изо всех сил пытался поднять на ноги здорового мужика, но ему это, конечно, не удавалось. Я уговаривал его, шептал чего-то, чуть не плакал, но ничего не получалось. Виктор не слышал меня, он улетел в другую страну — в ту, где жили бессмертные и счастливые пилоты галактических кораблей.

Виктор летал на ТУ-16, дальнем бомбардировщике, экипаж — семь человек. Однажды перед вылетом у него обнаружили повышенное давление, и вместо него полетел его друг, другой стрелок, иранец по происхождению, каким-то мировым путем попавший в СССР. В нейтральных водах под крыло большого ТУ-16 подстроился американский ястребок. Были такие военные игры — показывали друг другу, кто на какую дерзость способен. Но тут вышла им воздушная яма, и полетели они, советский экипаж из семи человек и один американец, в бездну Тихого океана.