Сыновья полков
(Сборник рассказов) - Козлович Войцех - Страница 5

Однако ни отец, ни Гишпан не забывали, что Адъютант все же оставался ребенком и что даже в период оккупации лето — время каникул. Тем более что деревня — это не только отдых, но и лучшее питание, и опасности меньше.

Когда Кшисек стал протестовать, отец сказал:

— Я говорю тебе это как твой командир, а не как отец. — А глаза его смеялись, когда он посмотрел на жену. — Яся, поедешь с ним как «охрана». — И когда мать Кшися хотела что-то возразить, он произнес шутливо: — Говорю тебе это тоже как твой командир…

И вот они поехали под Миньск. Но через несколько дней партизанский отряд ночью получил грузы, сброшенные с парашютами, и необходимо было об этом уведомить штаб и Гишпана.

— Я поеду! — сразу же заявил решительно Кшисек.

Был уже вечер, поэтому решили, что надо подождать утра. Когда на рассвете он согласно инструкции пришел к сапожнику Рокицкому, то застал там незнакомого мужчину.

— Ты живешь на Проховой? — спросил он Кшисека.

Мальчик посмотрел на товарища Рокицкого, но тот кивнул головой.

— Да, а что? — в свою очередь спросил Кшисек.

— В таком двухэтажном доме из красного кирпича, в стороне стоит? — допытывался незнакомец.

— Все так, но…

Мужчина посмотрел в глаза мальчика и сказал:

— В вашей квартире засада.

И тут вдруг Кшисек вспомнил тех типов с электростанции. Это было незадолго до выезда в деревню. Утром они постучали в квартиру.

— Проверяем проводку, — сказали они матери, однако больше интересовались планировкой квартиры. Один из них спросил как бы мимоходом:

— Другого выхода нет?

Других дверей не было. Когда утром, в четверг 22 июля, гестаповцы ворвались в квартиру Рейша, там был только Гишпан. Рейша не застали, потому что он уже ушел на завод. Домбровский спал. Он даже не успел сунуть руку под подушку и выхватить пистолет. Гишпана посадили в машину и поехали к заводу «Ситко».

Рейш как раз вышел в проходную: кто-то предупредил его, что поблизости видел машину гестапо. К нему подошел человек в штатском, спросил:

— Пан Рейш?

В вопросе звучала уверенность, видимо, уже было известно, как он выглядит.

В машине, в надвинутой на глаза кепке, уже ждал Гишпан, с замкнутыми наручниками. Оба потом встретились еще раз в тюрьме Павяк. Последний раз…

Отца Кшися увезли в гестапо на аллею Шуха. Допросы в застенках гестапо, долгое ожидание следствия в известном печальной славой «трамвае» — лавках, установленных одна за другой. Без слов, без движения. Только наедине с собственным страхом, с собственной слабостью. С криком истязаемых за стеной. С отзвуками ударов, которые вскоре предстояло испытать на себе.

…Они потом пошли вместе на аллею Шуха. Это было уже после войны. Отец все перенес в застенках Освенцима и Доры. Кшисек дождался освобождения в деревне. За свое военное детство он получил Крест Храбрых. Но он спрятал его в ящик. Все же неудобно было носить его семикласснику.

После окончания школы Кшись Рейш начал работать, а затем его призвали в армию. Службу закончил в звании капитана. Сейчас работает в горстрое Варшава-Сьрудмесьце. У него три сына: Кшись, Януш и Роберт.

Теофил Урняж

МАЛЫЙ КИЛИНЬСКИЙ ИДЕТ НА ВОЙНУ

Улица Виленьска в правобережном районе Варшавы — Праге. Рядом с паутиной железнодорожных путей тянутся склады, мастерские, штабеля лесоматериалов, длинные ряды уложенных четырехугольниками шпал. Достаточно пролезть с улицы через дырку в заборе, и ты уже совсем в другом мире, где много разных закоулков и потайных мест. Для детей из железнодорожных бараков эта территория была всегда местом для любимых игр. Да и теперь, когда склады охранялись вооруженными баншутцами — железнодорожными охранниками, мальчишки не обращали на это внимания и, как и прежде, ходили сюда играть в прятки и другие игры. Здесь назначали также встречи самые молодые подпольщики — пражские харцеры.

— Эй, Малый Килиньский! Куда так бежишь? — кричит кто-то из железнодорожников маленькому, щуплому мальчишке в коротких штанишках и в старой, вылинявшей харцерской блузе. — Что, в футбол сегодня играете?..

— Нет, у нас другие дела, поважнее! — отвечает парнишка и исчезает в дыре забора.

— Видал, какой шустрый! — говорит железнодорожник своему коллеге. — Не иначе как харцерское собрание у них. Хорошие у нас дети. Мой тоже харцер и тоже такой же горячий. Наша Польша не погибнет, если у нас такие дети. А этот — малый сын Михала Цацко. Ты не знаешь Михала? Он машинист. Не так давно заявился на работе, а до сих пор с сентября скрывался. Свой мужик. До войны работал в Гдыне, а в войну, кажется, водил бронепоезд. Если бы ты знал, какие интересные люди у него бывают! А как он люто ненавидит немцев!

Солидарна железнодорожная братия. Солидарна и патриотична. Почти у каждой семьи, живущей в бараках на Виленьской, были свои традиции, которыми она гордилась. А сейчас всех соединяла общая ненависть к оккупантам. Почти каждый железнодорожник участвовал в подпольном движении. И их дети также ненавидели немецкие мундиры и издалека плевались, завидев жандармов, немецких железнодорожников и баншутцев. У этих детей тоже была своя организация — харцерство. Почти все ребята с Виленьской входили в нелегальные харцерские дружины, что было заслугой прежде всего учителей школы № 48 на улице Ковельской.

Тадеку Цацко шел одиннадцатый год, он учился в четвертом классе и был в этой школе новичком. Классным руководителем была страстная деятельница харцерского движения пани Задарновская. Она не могла не обратить внимания на живого как ртуть мальчика, бегающего чаще всего в вылинявшей харцерской форме, которую он получил от матери еще до войны. Однажды учительница, желая узнать о нем побольше, спросила его о родителях.

— Мой отец железнодорожник. Он машинист. А дедушка был варшавским сапожником и участвовал в восстании 1863 года, — с гордостью произнес он заученным голосом. — Он был почти такой же храбрый, как когда-то Килиньский[5]!.. Я тоже таким буду!..

С тех пор и прозвали Тадека Цацко Малый Килиньский, за что парнишка ничуть не обижался. Напротив, он воспринял это как свою подпольную кличку, правда, немного неудобную — ведь все на Виленьской только так его и зовут. Но какая опасность могла грозить одиннадцатилетнему мальчишке? Никто же все это не воспринимает всерьез. Тем более отец. Однако случалось иногда, что нужно было куда-то доставить донесение или забрать какой-нибудь пакет или сверток. Посылать маленького мальчика по таким делам представлялось наименее опасным. Да и в самом деле, кто обратит на него внимание? Тадек выполнял эти поручения охотно, но все чаще задумывался: почему в таких случаях отец запрещал ему называть имена, а приказывал произносить какое-то слово, которое часто меняется?

Однажды любопытство взяло верх. Он притащил сверток из самого центра города, но так как дома никого не было, он развязал шнурок, и на пол посыпались газеты и информационные бюллетени. Собрать он их не успел — вернулся отец, а с ним какой-то незнакомый мужчина.

Отец сильно рассердился:

— Как вообще ты мог это трогать? Кто тебе разрешил? Да ты знаешь, чем это мне могло грозить?

Мальчик расплакался:

— А как ты мог меня посылать за такими вещами и не предупредить, за чем я еду? А если бы этот сверток развернулся на улице? А если бы какой-нибудь жандарм меня остановил и захотел посмотреть, что я везу? Тогда что? Привел бы жандармов домой, да?

Михал Цацко был поражен. Он не ожидал услышать таких слов, которые свидетельствовали о том, что его мальчуган вовсе не такой уж ребенок, каким он его считал.

И тогда в разговор вступил незнакомец. Он подошел к мальчику и обнял его.

— Ты ведь харцер, правда? Значит, можно тебе доверять. Сам понимаешь, что каждый поляк ничего так сильно не жаждет, как жить на свободной родине. Поэтому поляки выступают на борьбу с оккупантами. Твой отец тоже член подпольной польской организации и выполняет ее задания. Думаю, что и для вас, харцеров, там найдется место. Вы можете нам помочь, при условии, что будете действовать обдуманно, осторожно, всегда только в соответствии с приказом, никогда самовольно. Помни также, что нужно уметь молчать, даже в кругу своих самых близких друзей. Ты подойдешь нам как связной. Будешь выполнять ту же работу, какую делал до сих пор, но осмысленно, стало быть, еще более осторожно. Хочешь для нас работать?