Четвертая Скрепа (СИ) - Семеринов Иван - Страница 18

— Я не девка, чтобы мне что-то нравилось или не нравилось, — Подрулин попытался вернуть себе уверенность, но сразу же представил, что могут сделать с ним. А ведь у него жена, дети, любовница и собака. Кто же будет её кормить?

Лёша достал смартфон, открыл запись разговора и отмотал её до кульминации. Слушали это всё в тишине. Говорухин уступил кресло и перебрался на пол, облокотившись на картонную облицовку тонкой серой стенки. Дослушав, Подрулин вытащил из кармана сигареты

— В двух словах, Захар Долгоруков с особой жестокостью убил свою подругу, в ментовке это дело замяли, родственников купили, и он собирает вокруг своей личности культ. Я же, нарушив все законы этики, раскрыл этот обман, так что премию «журналист года» разделю вместе с тем хуеглотом из «Скролла», который шантажировал дурачков из «групп смерти», — он вздохнул, — не мир, а просто блядь ебаная помойка.

Подрулин замялся, а потом спросил: «Однофамилец?»

— Хах, а вы говорили, что у вас чувства юмора нет, — Говорухин уткнулся в пол, — самый настоящий оригинал… я думал, что повидал всякого, что видел зло, но оказалось, что я никогда не видел его настолько близко… так близко, что оно меня коснулось… Видимо, это какая-то проказа. Вот, кстати, подарок маленького Захарки, — журналист вспрял, оглянул бледного Подрулина и поднял отяжелевшую от опухлости руку, — Теперь, я могу открыть для себя новые способы онанизма… Чикатило, в сравнении с этим мальчиком, просто ребенок, таскающий девочек за косички.

Подрулин плохо соображал, он всего лишь заскочил забрать бутылку трофейного виски, которую он получил от секретаря правительства, когда его назначили главным. И уж совсем не ожидал увидеть своего сотрудника своего сотрудника в таком состоянии. Он присел, снова достал из кармана сигарету, а затем мрачно заметил:

— Утром вводят войска.

— Мне уже плевать.

— Пускать материал нельзя — добавил он, закуривая.

— Вау… Серьезно? Раньше не могли сказать? — съязвил Говорухин и засмеялся.

— Может быть, для тебя это всё игрушки, и вообще не надо было тебя возвращать! — Подрулин заметно нервничал, — но твоим коллегам надо семьи кормить! ТУТ ЖЕ БУДЕТ ВЫЖЖЕННАЯ ЗЕМЛЯ!

— Через пару лет здесь везде будет выжженная земля, и мы ничего не сможем с этим поделать.

— НЕТ, НУ УСРАЛОСЬ ТЕБЕ ЭТО НАПИСАТЬ, А! ЧЕГО Ж ТЫ К НАМ ЭТО ПОНЕС, А!? СВОЛОЧЬ НЕБЛАГОДАРНАЯ! ТЫ ЖЕ У МЕНЯ НА ПОПЕЧЕНИИ! — Подрулин покраснел и затрясся.

— Что ж сказать, я всегда любил театральщину, — с безразличием ответил Говорухин, он был занят разглядыванием серых панелей потолков.

— Выебнутся тут решил! ТАК ЧТО ЛИ! ВСЕХ УСТРАИВАЕТ А ТЕБЯ НЕ УСТРАИВАЕТ! ТВОЮ МАТЬ! — Подрулин вскочил с кресла, орал, а потом сник и снова уселся, ссутулившись — знал бы, как ты мне НОЖ В СПИНУ вставишь, не стал бы вообще тебе помогать!

— Отлично, у Макса Коржа и группы «Нервы» стало бы на одного хейтера меньше, — он уткнулся в пол и усмехнулся.

— Пока я тут, нихера ты не выложишь! Да и как! Твой пароль аннулировали! Всё! БАСТА! — Подрулин расхохотался, он нашел выход.

Говорухин в ответ улыбнулся, и произнес: «Мой-то аннулировали, а вот Храмовский нет. Статья в сети вот уже пятнадцать минут. Всё. Гейм-сет-матч».

Журналист тяжело поднялся и захромал к выходу:

— Когда они придут, где тебя искать? — в голосе Подрулина звучала обреченность. Отпуск теперь насмарку.

Говорухин обернулся и ответил:

— Дома. Хочу поспать, — он почти дошел до двери и снова повернулся, — Аркадий Палыч, сколько вашей дочке лет?

— Пятнадцать, одна из немногих радостей на свете, — Подрулин ответил с горечью.

— Вере было шестнадцать.

— Ты это… будь там осторожен.

— Когда я шел сюда, — Говорухин замер в дверном проеме, — я встретил на улице нищего, и почему-то мне захотелось кинуть ему монет, хотя у попрошаек всегда есть крыша, и этим я… в общем, я кинул ему всю свою мелочь и попросил за себя помолиться, так что всё будет… прекрасно.

Было непонятно шутил ли он или нет.

XXI

Говорухин плелся по разбитым затопленным улицам старого Города. Солнце, вместо своего типичного предрассветного блеска, отливалось ярким свечением красной ртутной лампы, кою используют для проявки пленки, вторившей ночи. В багровых лучах, означавших не сколько приближение, сколько отдаление горящего карлика, виднелись облупленные стены, следы черной плесени, побитой рыжей кирпичной кладки, обглоданные ржавчиной старые крыши. Говорухин оглядывал потасканные дома, улицу, которая видала времена и получше, когда слова чего-то стоили, а ночные горшки выливали прямо из окон, и не понимал, как себя чувствовать, оставляя за собой круги на воде.

Впереди был небольшой круглосуточный магазин. Говорухин зашел туда, отметившись отпечатками грязных подошв на плитке, взял шкалик коньяка, пол литра газировки и пачку сигарет. Продавщица, невыразительная брюнетка, спросила, что он тут делает в такой час. Он улыбнулся ей, и ответил, что идет домой «кончать с тараканьими бегами». Она что-то пролепетала, но он не услышал за звоном закрывшейся двери.

Шлёпая по лужам он дошел до автобусной остановки, присел на болезненно желтую лавку, поставил рядом покупки. Он открыл бутылку газировки, вылил оттуда примерно треть, затем перелил в неё содержимое шкалика, и, закрыв её, сильно встряхнул. Затем он снова её откупорил и сделал несколько глотков, немного поморщившись. Всё равно завтра не будет похмелья. Рука напомнила о себе своей тяжестью, тело — жаром. Ничего, скоро всё закончится. Скоро он станет единым целым с той черной пустотой, коя поглотила дорогих ему людей. Одним большим ничто. Всё к этому и так шло. Он сделал еще несколько глотков, поморщился. Его пронизал озноб, а так он хоть немного согрелся. Он выпил еще. Его стали посещать видения из прошлой жизни. Он пригубил бутылку еще раз, почти с ней расправившись. Говорят, что перед смертью вся твоя жизнь проносится перед глазами. Так вот что это было. Он отчетливо вспомнил и семейные склоки, и поступление, и её, и кольцо, и ту ночь, и как всё это оборвалось в одно мгновение шелковой нитью. Стерлось после дождя, как линия, нарисованная мелом. Он сделал последний глоток, достал сигареты и закурил. Потом попытался приподняться. Он пошатывался, но всё же смог устоять. За первым шагом последовал другой. За ним следующий. Он ускорился, ноги обрели уверенность. Ни к чему уже было откладывать неизбежное. Он примирился с тем, что его быстро забудут, что его имя, если и будет на досках памяти погибших журналистов, то оно быстро сотрется. Что его следы заметет снегом. Что ж, пусть так, это было бы честным по отношению к нему. До дома оставалось недалеко. Он отчеканивал каждый шаг, и эти шаги давались ему легче и легче. Впереди была длинная арка, освещенная неоновыми фонарями фиолетового цвета, за которой скрывался двор, где ему (точнее им) довелось жить. Он встал перед аркой. Оглянулся. За исключением одиноких остовов автомобилей рядом не было ничего. Вслушался. Только журчание воды, бегущей по тротуарам и дорожкам в переполненные стоки. Он сделал затяжку, отшвырнул окурок в лужу, глубоко вздохнул и пошел к своему подъезду. Проходя через арку, он бросил взгляд на разрисованные надписями стены. Из различимого он обратил внимание на рисунок семьи — отец, мать, мальчик и девочка держаться за руки, и девочка отпускает шарик ввысь — будто бы выжженный в стене, подписанный: «В остывшем сердце злом…»

Говорухин прошел дальше, и приближался к подъезду, издали показался знакомый автомобиль. Тот автомобиль, который он успел бросить ранее. В салоне было темно, однако двигатель работал, и машина буквально кипела на месте. Он медленно подошел к водительскому месту, и закашлился. Его чуть снова не вырвало, и он крепко выругался: «Господи, это вообще нереально!». На водительском кресле покоился труп молодого человека с отрезанной головой, кою кто-то счел остроумным поместить на колени, обхватив руками. Он вцепился в свои волосы и сделал пару шагов назад.