Четвертая Скрепа (СИ) - Семеринов Иван - Страница 15

— Дернешься… — дети и жена будут хоронить тебя в закрытом гробу, всё ясно? — он отдышался, снизу послышалось глухое согласие, — отлично, у твоего правого кармана кобура, у левого рация… Полезешь ко стволу — тебя будут хоронить в закрытом гробу… Возьми рацию, прикажи открыть ворота и сидеть молча в ебаной сторожевой будке. Одно резкое движение — тебя похоронят в закрытом гробу….твои кореша не выполнят требования — тебя похоронят в закрытом гробу… Всё ясно?

Тем временем дождь начал барабанить причудливую мелодию по автомобильному пластику. В гармонии с ним скрипели дворники.

XVIII

Не Говорухин вёл машину, а машину вела его. Вернее несла, рассекая накопившиеся лужи. По радио была какая-то очередная болтанка про конец Света, и ведущая радостно объявила о том, что раз мы все умрем, то что нам страдания за прослушиванием песен группы «Нервы». Говорухин пытался сконцентрироваться. У него кружилась голова, и начал проходить шок. Скоро должно было стать еще больнее, вдобавок от перегруза его должно скоро отрубить. Не обращая внимание на дорогу и на нытье по радио, он избавлял свой телефон от симки, пытаясь снять крышку корпуса. Руки его не слушались, кровь приостановилась, и сейчас салон автомобиля напоминал не аскетичное рабочее пространство, а место, где производилось жертвоприношение. Крышка поддалась, с ней и симка, да только та свалилась из охваченной судорогой руки и прямо под ноги, где располагались педали сцепления, газа и тормоза. Звук скрипевших дворником смешивался и автомобильного рыка со звуком автомобильных сигналок, раздававшимся так громко, будто тысяча вувузел на футбольном стадионе. Он наклонился и сразу почувствовал себя нехорошо. Кажется, по телу начался разноситься жар, а голова, и так переполненная до этого тяжелыми мыслями, стала еще тяжелей. Здоровой рукой он достал симку, затем открыл окно — и ветер ударил его раскаленным холодом в пару с каплями дождя. Симка осталась на дороге. Впереди был только туман. Теперь самым главным было не отключится. Статья была почти что готова. И разговор с Долгоруковым младшим пролил свет на оставшиеся детали. Однако Говорухин всё-таки нарушил процедуру расследования. В его материале не было показаний родителей жертвы, хотя, когда у тебя в рукаве такой козырь как признание, то черт с ней — с этой процедурой. Волки наконец-то пришли, и мальчик бежал, чтобы предупредить горожан об опасности. Вот только кого он обманывает? У него бы просто не хватило духу с ними поговорить, да и захотели бы они с ним об этом говорить, или же они просто хотят забыться от того страшного сна, в ловушке которого они оказались?

Сил становилось всё меньше. Кажется, последний резерв был оставлен на схватку с охранником. Да, их выпустили, и вот Говорухин разогнался. Чуть не потеряв сознание от боли, он вывернулся так, что открыл дверцу автомобиля, с которой страж порядка свисал. Со стороны выглядело довольно кинематографично. Задрав ноги, он свисал с хлипкой раскачивающейся дверцы. И Говорухину пришлось несколько раз резко поворачивать автомобиль то туда, то обратно, чтобы избавиться от лишнего пассажира. Того оставили силы и он кубарем приземлился на мокрый асфальт. С того момента Говорухину лишний раз приходилось поглядывать в заднее зеркало, нет ли никого у него на хвосте, не развернули ли за ним погоню.

Время было как раз ближе к вечернему, когда жители Города разбредались по своим бетонным клеткам, лофтам, барам, клубам, любимым местам пребывания и провожали ускользающий день за досугом и бессмыслицей. По крайней мере, всё это стало казаться ему бессмыслецей, а сам он стал ощущать себя вырванной страницей огромной книги, развевающей на ветру в пасмурную погоду. По радио передавали, что, несмотря на усилившийся дождь, протесты до сих пор происходили, и люди никуда не собирались расходиться. Паника нарастала, и расходилась быстро, как инфекция. Город погряз в жаре, хоть на улице можно было легко подцепить простуду или воспаление легких. Там же по радио выступал какой-то политик, друг того священника. Он исходился на то, что мол «в такой сложный период жизни города нельзя раскачивать лодку, и те, кто так поступают — подонки и предатели», на что ведущая иронично над ним измывалась, дескать что: раскачивается Ноев Ковчег?

Кажется, начало темнеть. По крайней мере, в глазах у Говорухина. Раздраженный вой политика действовал на него усыпляюще. Он пытался сфокусироваться, но в конце концов…

Его разбудил дикий визг тормозов и слепящий свет фар. Он резко развернул руль и чуть не слетел в кювет. Вдали сквозь вечерний дымок показались огни автозаправки. Радио было выключенным. Он заехал на неё и припарковался. Боль снова вернулась, а окровавленные салфетки, как первая помощь, уже казались частью руки, хоть и воспаленной. С трудом он вылез из машины и дохромал до входа. Ввалившись, он спросил продавца об аптечке. Видок его (Говорухина) был потрепанным, но его в тот момент это не волновало. Скорее, если бы ему сделали замечание, он бы просто устало огрызнулся матом, а затем мы свалился в отключку. Продавец, немного напуганный этим, указал на полку с товарами первой необходимости. Журналист схватил первое, что попалось, а также шоколадку. Уже при расчете оказалось, что у не оказалось средств рассчитаться. Но продавец был достаточно любезен, чтобы не спрашивать о деньгах, да и когда Говорухин стал искать карточку в карманах джинс ноющей от боли руки, что сводит всё тело, со стороны это казалось неловким. Такой немой мизансценой, где один из собеседников понимает, что не стоит задавать вопросы, а другой, что не стоит давать ответы. Взяв с собой всё нужное, Говорухин завалился в служебный туалет и рухнул на унитаз. Кое-как он смог оторвать дешевую фланелевую бумагу — кровь побежала вновь — обработать раны, сделать на скорую руку повязку, закинуться анальгетиком и шоколадкой, а также посмотреться в зеркало. Наконец-то внутреннее коррелировало с внешним.

Ему немного полегчало. В частности, рана поблагодарила за свежую повязку не остро, а притупившейся болью. Болеутоляющие дали голове легкость. Отблагодарив продавца, под осуждающие взгляды новоприбывших покупателей он вышел с заправочной станции, дохромал до автомобиля и снова пустился в дорогу. До Города оставалось недалеко, а эта трасса как раз выводила в центр. Инстинкты подсказывали ему, что стоило бы ненадолго спрятаться, дабы спокойно закончить материал. Ну а где же еще скрываться, кроме как в родном доме, хотя что его теперь может с ним связывать? Только ходящий под себя полусумасшедший старик, прикованный к телику, выкрикивающий лозунги «Единства», Проклятый овощ всё цеплялся за жизнь, как муравей за тростинку. Кажется, он просто не хотел уходить, пока не потащит всех за собой. Пока не утопит всех в своей злобе, в своих капризах, в своих долбанных замашках и правилах. Так было всегда. Чокнутый старый диктатор и параноик. У него определенно съехала крыша, да и когда она была нормальной у этого подлеца. Вроде и родился после войны, а сразу после развала во всей этой объединяющей победной истерии кричал, что может еще раз повторить. Мол семья из него выжимала все соки. Мол он всё тащил в семью… со своего гребаного завода, пропади он пропадом. Постоянно изменял, выносил мозги матери, не стеснялся «колотить» в воспитательных целях… ЕМУ УЖЕ НУЖНО БЫЛО УЙТИ…

Позади в своем диковинном танце резвились огоньки следовавших за Говорухиным машин. И эти огоньки быстро приближались, а потом и вообще исчезли. Говорухин прибавил газу, машину трясло, и счетчик топлива жалобно запиликал в просьбах о добавке. На ближайшей развилке Говорухин свернул, и за поворотом Город предстал в своем истинном мрачном и отчасти величественным обличии. Заводские томно-пасмурные здание соседствовали с бетонными недостройками, разрисованными безобразными граффити. Уродливые лысые деревья набухали от влаги и напоминали о костях, неправильно сросшихся после переломов. Небо представляло собой пустоту, заполненную тускло освещенными облаками. Звезд нигде не было видно.