Плохие девочки не плачут. Книга 3 (СИ) - Ангелос Валерия - Страница 131

Но как быть, если нечем затыкать глотки и рушить коварные планы? Если отдаёшь сердце, открываешь помыслы, не таишься и не лукавишь, а в ответ — молчание? Удушающая тишина, которая не окрыляет и не дарует надежду.

Ещё пару часов назад я утверждала бы, что нужно бороться, отстаивать свою точку зрения до упора, идти на таран и непременно добиваться цели. Добиваться доверия, ибо это и есть основа любых нормальных отношений.

Но теперь, глядя в пугающую черноту омута, в зияющую пропасть, разверзшуюся у моих ног, застыв в плену льда и пламени, я стремительно постигала очевидные факты.

Нельзя добиться доверия. Оно либо есть, либо нет. Третьего не дано. Порой приходится заткнуться и довольствоваться молчанием. Прекратить бесполезную войну, где не суждено стать победителем.

Впрочем, это не подразумевает смирение и капитуляцию. Скорее компромисс, обтекаемое решение вооружённого конфликта с наименьшими потерями для обеих сторон.

Пусть не сегодня и не завтра, но когда-нибудь в обозримом будущем доберусь до правды.

— Люблю тебя, — выдыхаю судорожно, прохладными ладонями касаюсь его лица, нежно и осторожно, опасаясь спугнуть магию момента. — Не романтичного шефа-монтажника фон Вейганда, который вскружил голову переводчице-идиотке. Не беспринципного барона Валленберга, который заключает сделки на миллионы и хлещет кнутом непокорных.

Пальцы крепче сжимают мои дрожащие плечи.

— Тебя, понимаешь? — больше не пытаюсь смахнуть слёзы с ресниц. — Именно тебя. Без всего или со всем. Не важно.

Не дожидаюсь ответа.

— Хочу узнать, хочу понять, очень хочу, — осекаюсь на очередном всхлипе, кусаю губы, чтобы немного успокоиться, и продолжаю: — Пусть в одной клетке со зверем, где угодно, как угодно. Пусть будет больно, жестоко, невыносимо. Мне плевать. Я готова на всё. В любое время, в любом месте хочу настоящего тебя.

— Никогда, — почти рычание, пауза и скупое уточнение: — Никогда такого не допущу.

— Почему? — подмывает закричать, а получается совсем тихо.

Фон Вейганд не торопится внести ясность. В его глазах горит куда больше, нежели срывается с уст. Видимо, намеревался дать один ответ, но вовремя спохватившись, озвучивает иной.

— Я не лучший вариант для тебя, — голос пронизан сарказмом, ничего общего с прежними эмоциями. — Такого жениха нельзя представлять родителям.

Украл мой юмор и нагло пользует против меня же.

Ну, не хамство?

— Не волнуйся, — отмахиваюсь. — Про деда-нациста мы поведаем после свадьбы, а с тем, что ты лысый они смирятся, оценив банковский счёт.

Истерически хихикаю.

— Будь ты хоть плюгавым колченогим старикашкой… пофиг!.. лишь бы купюры на безлимитной кредитке не перевились, — смеюсь, но быстро умолкаю.

Еле удерживаюсь от рыданий.

— Мне не нужен лучший, — прижимаюсь всем телом к источнику злоключений, обнимаю до боли. — Нужен ты.

Когда фон Вейганд рядом, важен только он.

Всё остальное сразу отступает на второй план, теряет смысл и значимость. Достаточно его молчаливого присутствия поблизости. Детали не принципиальны.

Вероятно, не следует растворяться в токсичной зависимости. Безоговорочно подчиняться воле абсолютно чужого человека и позволять низменным страстям взять верх над разумом. Идти на поводу у безумия и одержимости, утопая в безрассудной жажде обладать тем, что не дозволено даже самому Богу.

Но разве мы всегда поступаем так, как следует? И разве можно вознестись, не познав жуткой прелести падения?

— Я совершал разные поступки, — пальцы отпускают плечи, перемещаются на обнажённую спину, медленно ласкают, не скрывая собственнических замашек, гладят, будто любимое домашнее животное. — Большинство из них приведут тебя в ужас, а я ни в одном не раскаиваюсь.

Страшные вещи легко облекаются в простые слова. Слова не обдерут губы, не оставят заметных следов на коже. Они вольются в плоть и в кровь, изранят душу. Чуть позже увечья зарубцуются, станут практически незаметны, однако память о боли сохранится навсегда.

— Например? — не хочу, но должна спросить.

— Точно желаешь услышать пример? — интересуется насмешливо.

Не вижу его глаз, однако уверена, в их темноте царит бесовская пляска.

— Ты с кем-то… ну, в общем, ты кого-то, — затрудняюсь с формулировкой, поэтому выдаю напрямик: — Ты превращал в собаку?

— Хуже, — бросает коротко и сухо.

— Что может быть хуже? — вырывается автоматически, звучит неожиданно жёстко и резко.

Фон Вейганд отстраняет меня, пристально изучает, будто рассчитывает следующий ход, и, наконец, иронично произносит:

— Я собираюсь игнорировать этот вопрос.

Отлично.

Надеется, начну настаивать на чётком ответе, умолять о правде, изворачиваться и юлить, применяя различные стратегии и тактики. Забуду про стыд и совесть, в зависимости от расклада прибегну либо к грязному шантажу, либо к честному наступлению.

Правильно надеется.

— Намекни, — пробный выстрел.

— Зачем? — не сводит с меня насмешливого взгляда.

— Я называю, а ты дай знак, — не реагирую, симулирую избирательную глухоту, набираю побольше кислорода в лёгкие и оглашаю внушительный список: — Педофилия, зоофилия, некрофилия. Хм, фистинг. Можешь сказать, что фистинг — не особо серьёзное извращение, но у меня на сей счёт иное мнение. Копрофилия, уринотерапия, ну, точнее «золотой дождь»…

— Педофилия, — роняет нарочито спокойно и, поразмыслив, прибавляет: — Я же трахаю ребёнка. Точнее тебя.

— А в целом?

— Я не трахаю детей, если ты об этом, — пожимает плечами, хмурится, пытаясь вспомнить нечто важное. — Пожалуй, моей первой сексуальной партнёрше было около пятнадцати лет. Потянет на преступление? Прошу учесть смягчающее обстоятельство: на тот момент мне едва исполнилось двенадцать. Неизвестно, кого стоит отправить за решётку.

— Ты шутишь? — брови удивлённо ползут вверх, а челюсть почти падает на пол. — Нет, не верю… двенадцать?!

В двенадцать мои одноклассники резались в кэпсы и обменивались наклейками от жвачек, собирая уникальную серию авто. Конечно, девочки уже наводили боевую раскраску а-ля «бывалая соблазнительница» и примеряли первые лифчики.

Но…

Двенадцать лет, бл*ть?!

Кто ему позволил? Куда родители смотрели? А что там за пятнадцатилетняя шм*ра его совращала?

Впрочем, судя по фото из семейного альбома, ещё неясно, кто кого совращал. И, вообще, сложно понять. Может, это вполне нормальный возраст для первого опыта. Не все ведь дожидаются пенсии как я.

— Относительно последующих пунктов, ты сейчас всё самое страшное и неприемлемое перечислила? — усмехается с видом Люцифера. — Страдания тела ничтожны по сравнению со страданиями души. Мне казалось, данный пункт ты прекрасно уяснила. Или нет?

Крупные ладони ложатся на мою тяжело вздымающуюся грудь, легонько сжимают, опускаются ниже, исследуют линию талии, соскальзывают к бёдрам, стискивают зад, вынуждая вскрикнуть.

— Ломая тело, ломаешь душу, верно? — склоняется надо мной, покрывает шею нежными поцелуями. — Однако куда более забавно — ломать душу, не ломая тело. Медленно рушить установки сознания, шаг за шагом вытеснять старые идеи новыми, замещать привычные нормы чем-нибудь по-настоящему оригинальным.

Нервно сглатываю, чувствуя, как спазм сводит горло.

— Меня не прельщает мысль насаживать тебя на кулак. Хоть спереди, хоть сзади, — вдыхает аромат моих волос. — Я не испытываю потребности помочиться на тебя или вымазать дерьмом. Я не заставлю тебя совокупляться с животными, не прикажу доставить в нашу спальню труп.

Ну, спасибо. Вот оно — облегчение. Прямо камень с души свалился.

— Это не эстетично и не слишком интересно, не вызывает должного эмоционального отклика, — резко отстраняется, дабы поймать мой взгляд. — Но это не означает, что я никогда прежде не совершал подобного.

Мило.

— Подобного? — открываю рот и не могу закрыть, без проблем играю роль рыбы, выброшенной на берег. — Чего именно подобного? Всего подобного или отдельных пунктов?