Унесенные ветром - Митчелл Маргарет - Страница 85

И он вытянул свои длинные ноги в поношенных сапогах, давая всем на них полюбоваться.

— А сапоги другого лазутчика еле-еле на меня налезли, — сказал Кэйд. — Они на два номера меньше, и я уже чувствую, что скоро отдам в них богу душу. Но зато вернусь домой франтом.

— И эта жадная свинья не захотел уступить их никому из нас, — сказал Тони. — А нам, Фонтейнам, с нашими маленькими аристократическими ножками, они были бы в самый раз. Ну как, разрази меня гром, появлюсь я перед матерью в этих опорках? До войны она никому из наших негров не позволила бы надеть такие.

— Не огорчайся, — сказал Алекс, приглядываясь к сапогам Кэйда. — Мы стащим их с него в поезде, когда поедем домой. Показаться матери в опорках — это еще куда ни шло, но дьявол… прошу прощенья, мадам, я хотел сказать, что мне совсем не улыбается появиться перед Димити Манро в башмаках, из которых большие пальцы торчат наружу.

— Постой, но это же мои сапоги, я попросил их первый, — сказал Тони, мрачнея и поглядывая на брата с угрозой. И тут Мелани, боясь, как бы спор не перерос в одну из знаменитых фонтейновских драк, вмешалась и положила конец распре.

— У меня была роскошная борода, которой я хотел похвалиться перед вами, дамы, — удрученно сказал Эшли, потирая щетинистый подбородок с не зажившими еще следами от порезов бритвой. — Да, да, первоклассная борода, и уж если я говорю это сам, значит, можете мне поверить: ни борода Джефа Стюарта, ни борода Натана Бедфорда Форреста не шли ни в какое сравнение с моей. Но когда мы прибыли в Ричмонд, эти негодяи, — он показал на Фонтейнов, — решили, что раз уж они сбрили бороды, значит, долой и мою. Они повалили меня и обрили силой, каким-то чудом не отхватив мне при этом головы. И только вмешательство Эвана и Кэда спасло мои усы.

— Вот те на! Миссис Уилкс, вы должны быть мне благодарны. Если бы не я, вы бы нипочем не узнали вашего мужа и не пустили бы его даже на порог, — сказал Алекс. — Ведь мы побрили его в благодарность за то, что он поговорил с начальником караула и вызволил нас из тюрьмы. Вы только слово скажите, и я тотчас сбрею ему и усы в вашу честь.

— Нет, нет, благодарю вас, — поспешно сказала Мелани, испуганно цепляясь за Эшли, поскольку ей казалось, что эти два черных от загара паренька способны на любую отчаянную выходку. — Мне очень нравятся его усы.

— Вот что значит любовь! — в один голос сказали оба Фонтейна, переглянулись и с глубокомысленным видом покачали головой.

Когда Эшли, взяв коляску тетушки Питти, поехал на вокзал проводить товарищей, Мелани взволнованно схватила Скарлетт за руку.

— В каком ужасном состоянии у него форма! Как ты думаешь, он очень удивится, когда я преподнесу ему мундир? Как жаль, что у меня не хватило материи и на бриджи!

Упомянув о мундире, Мелани наступила Скарлетт на любимую мозоль. Ведь Скарлетт так бы хотелось самой преподнести Эшли этот рождественский подарок. Серое офицерское сукно ценилось теперь буквально на вес золота, и Эшли носил форму из домотканой шерсти. Даже грубые сорта тканей стали редкостью, и многие солдаты надели снятую с пленных янки форму, перекрашенную в темно-коричневый цвет краской из ореховой скорлупы. Но Мелани необычайно повезло — судьба послала ей серого сукна на мундир: чуть коротковатый, правда, но все же мундир. Работая в госпитале сиделкой, она ухаживала за одним юношей из Чарльстона и, когда он умер, отрезала у него прядь волос и послала его матери вместе со скудным содержанием карманов этого бедняги, прибавив от себя несколько строк о его последних часах и умолчав о перенесенных им страданиях. Между женщинами завязалась переписка, и, узнав, что у Мелани муж на фронте, мать покойного послала ей приготовленный для сына кусок серого сукна вместе с медными пуговицами. Это было великолепное сукно, плотное, шелковистое, явно контрабандное и явно очень дорогое. Сейчас оно уже находилось в руках портного, который, подгоняемый Мелани, должен был закончить мундир к утру первого дня Рождества. Скарлетт не пожалела бы никаких денег еще на один кусок материи, чтобы форма была полной, но в Атланте раздобыть что-либо подобное было невозможно.

Скарлетт тоже приготовила рождественский подарок для Эшли, но великолепие мундира затмевало его, делая просто жалким. Это был небольшой фланелевый мешочек с принадлежностями для починки обмундирования — двумя катушками ниток, маленькими ножницами и пачкой драгоценных иголок, привезенной Реттом из Нассау; к этому она присоединила три льняных носовых платка, полученных из того же источника. Но ей хотелось подарить Эшли что-нибудь интимное, что-нибудь из таких вещей, какие только жены дарят мужьям: рубашку, перчатки, шляпу. Особенно шляпу. Это маленькое плоское кепи выглядело так нелепо у него на голове! Кепи вообще не нравились Скарлетт. Правда, Несокрушимый Джексон вместо широкополой шляпы тоже носил кепи, но от этого они не становились элегантней. Правда, в Атланте продавались грубые войлочные шляпы, но они выглядели еще более нелепо, чем кепи.

Мысль о шляпах заставила Скарлетт вспомнить про Ретта Батлера. Вот у кого много шляп: широкополые летние, высокие касторовые для торжественных случаев, маленькие охотничьи шапочки и фетровые шляпы с широкими, мягкими полями — светло-коричневые, черные, голубые. На что ему столько шляп? А ее драгоценный Эшли ездит под дождем в этом своем кепи, и капли стекают ему за воротник.

«Я выпрошу у Ретта его новую черную фетровую шляпу, — решила она. — Обошью ее по краям серой лентой, вышью на тулье инициалы Эшли, и получится очень красиво».

Она задумалась на минуту. Это будет не так просто — выпросить у Ретта шляпу без всяких объяснений. Но не может же она сказать ему, что шляпа нужна ей для Эшли. Он поднимает брови с этим своим мерзким выражением, которое появляется у него на лице, стоит ей только упомянуть имя Эшли, и почти наверняка откажется выполнить ее просьбу. Не беда, она придумает какую-нибудь жалостливую историю про раненого из госпиталя, оставшегося без шляпы, а Ретту совсем не обязательно знать правду.

Весь день она использовала всевозможные уловки, чтобы улучить минуту и побыть с Эшли наедине, но Мелани не оставляла его ни на мгновение, да и Милочка и Индия ходили за ним по пятам по всему дому, и их бесцветные глаза под бесцветными ресницами сияли от счастья. Даже сам Джон Уилкс, явно гордившийся сыном, был лишен возможности спокойно потолковать с ним с глазу на глаз.

Все это продолжалось и за ужином, когда Эшли буквально засыпали вопросами о войне. О войне! Кому это интересно? Скарлетт казалось, что и Эшли самому не хотелось углубляться в эту тему. Он говорил много, оживленно, часто смеялся и полностью завладел вниманием всех присутствующих, чего, как помнилось Скарлетт, никогда прежде не делал, но вместе с тем рассказывал о войне мало и скупо. Он шутил, вспоминая забавные истории про своих товарищей, посмеивался над маскировками, с юмором описывал длинные переходы под дождем, с пустым желудком и очень живо изобразил, как выглядел генерал Ли, когда он после поражения при Геттисберге появился перед ними на коне и вопросил: «Вы все из Джорджии, джентльмены? Ну, без вас, джорджианцы, нам не преуспеть!»

У Скарлетт мелькнула мысль, что Эшли так без умолку, так лихорадочно все говорит и говорит только для того, чтобы помешать задавать ему вопросы, на которые он не хочет отвечать. Когда она замечала, как он опускает глаза или отводит их в сторону под пристальным, встревоженным взглядом отца, в ее сердце тоже закрадывалась неясная тревога: почему Эшли такой, что у него на душе? Но эта тревога тут же рассеивалась, ибо Скарлетт была слишком переполнена радостью и страстным желанием остаться с Эшли вдвоем.

Однако радость эта начала меркнуть, и Скарлетт почувствовала холодок в душе, когда все собравшиеся в кружок у камина стали понемногу зевать, и мистер Уилкс с дочерьми отбыл в гостиницу, а Эшли и Мелани, мисс Питтипэт и Скарлетт, предводительствуемые дядюшкой Питером со свечой в руке, поднялись по лестнице наверх. До этой минуты Скарлетт казалось, что Эшли принадлежит ей, только ей, хотя им и не удалось перемолвиться ни словом наедине. Но когда они остановились, прощаясь, на галерее в холле, Скарлетт заметила, как Мелани вдруг вся залилась краской и у нее задрожали руки, словно от волнения или испуга, как она смущенно опустила глаза, а лицо ее сияло. Она так и не подняла глаз, когда Эшли уже распахнул перед ней дверь спальни, — только быстро скользнула внутрь. Эшли торопливо пожелал всем спокойной ночи и скрылся, не поглядев на Скарлетт.