Инерция (СИ) - Печёрин Тимофей - Страница 19

Кожин моргнул, и коптер вроде снова стал прежним. Виду вполне современного. Но все равно в таком состоянии, что нечего было даже думать, чтобы поднять его в воздух, даже если бы Андрей и умел им управлять. Но ни навыками пилотирования Кожин не обладал, ни (что еще важнее) не представлял в свете увиденного, куда бы мог отсюда улететь.

Потому что дальше, за городком, простирался, насколько хватало глаз, все тот же безжизненный, словно припорошенный пеплом, мир под таким же пустым серым небом. Луг сухой травы, а за ним — лес лишенных листвы, мертвых деревьев.

И ни звука из тех, что обычно звучат в сохранившихся еще на Земле уголках дикой природы. Ни чириканья птиц, ни жужжания или стрекота насекомых. И никаких запахов… кроме легкого гнилостного душка, висевшего в воздухе.

Андрей мог тереть глаза и щипать себя сколько угодно — жуткое зрелище не исчезало и не менялось.

— Убедился? — раздался за спиной знакомый дребезжащий голос.

Кожин обернулся. Перед ним на мостках между Гродницей и местом посадки коптера стоял все тот же старик с внешностью опустившегося бродяги и речами безумного прорицателя. Стоял, как мог бы стоять Харон на борту своей знаменитой ладьи.

— Убежать невозможно, — добавил он. — От некоторых вещей.

— Измаил, — наполовину вопросительно, наполовину утвердительно произнес, обращаясь к нему, Андрей.

— Зовите меня так, если вам от этого легче, — отвечал старик с нехарактерной для себя вежливостью: даже на «вы» перешел. — Свое настоящее имя я забыл за ненадобностью. Ведь имя — это признак личности… что-то индивидуальное. То, что принадлежит именно тебе. Но какой от него толк, если ты сам себе не принадлежишь?

С этими словами он отступил по мосткам обратно в город, сделав затем приглашающий жест. Поняв, кому этот жест адресован, Кожин последовал за стариком. Признавая про себя, что альтернатива еще хуже — стоя возле ржавеющего коптера ловить уж точно было нечего.

— Ты… вы теперь говорите по-другому, — обратился Андрей к Измаилу, догнав его и идя рядом. — Почти как нормальный человек.

— Скорее, это вы теперь… на одной волне со мной, — Измаил мягко улыбнулся, и лицо его, утратив прежнее безумное выражение, сделалось добродушным, как у любящего дедушки, к которому приехал внук. — Все равно, как если бы мы прежде разговаривали на разных языках и не понимали друг друга. Тогда бы мои слова тоже звучали для вас невнятной тарабарщиной. Но потом вы бы выучили этот язык, и поняли: не тарабарщина это, а нормальная человеческая речь. Только… другая.

Кожин устало вздохнул.

— Ну… раз такое дело, — сказал он затем, — может, объясните тогда, что происходит? Только… без жутких пророчеств, пожалуйста… мне и так тошно. Как кошмарный сон какой-то. Этот городок как будто живой… и забавляется со мною, морочит, пугает. А вы, вроде, больше понимаете, что тут к чему.

— Последнего отрицать не стану, — старик кивнул эдак величаво и снисходительно, что больше бы подошло какому-нибудь монарху или дворянину старых времен, но уж никак не вязалось с его бомжеватым обликом. — Вот только назвать состояние Гродницы «жизнью» у меня, пожалуй, не повернется язык. Это, скорее, существование, причем донельзя извращенное. Как у вируса… вот, пожалуй, наиболее подходящее сравнение. Что до «морока» и «кошмарного сна», то здесь вы вообще попали пальцем в небо.

— Поясните-ка, — не понял Андрей.

— Любой сон, даже кошмарный, рано или поздно заканчивается, — начал Измаил, — любой морок рассеивается. И если исходить из этих признаков, присущих любой грезе, то сном или мороком как раз можно назвать жизнь планеты Земля после Европейской войны. А явь — она выглядит так.

С этими словами он обвел рукой пространство вокруг себя. Указывая то на безлюдные дома, то на ржавые автомобили, то на мертвые засохшие деревья.

— Пятьдесят лет, — возражающим тоном напомнил Кожин, считая именно эту цифру доводом против последнего заявления. — С тех пор прошло примерно пятьдесят лет… нехилый сон, я вам скажу.

— По меркам вселенной — мелочь, — отмахнулся старик. — А тогда, в войну… применив то оружие — жуткое, страшное — люди что-то нарушили именно во вселенском механизме. Я так предполагаю. Или повреждение случилось от того вала ужаса… и других отрицательных эмоций, который напоследок выплеснули жертвы гравитационной атаки. Вряд ли станете отрицать, что чувства способны влиять на физическую реальность. Сами, небось, помните случаи, когда не в духе, и все валится из рук. Даже техника не работает, как надо.

Андрей молча кивнул, соглашаясь, а Измаил продолжал:

— Так или иначе, но после этого сама реальность стала подобна кораблю, получившему пробоину. Даже с дырявым корпусом корабль какое-то время удержится на воде… опять-таки недолго. Сможет даже немножко проплыть. Но рано или поздно пойдет ко дну. А как выглядит дно — сегодня вы имели возможность это узнать.

На секунду остановившись, он огляделся, словно лишний раз желал убедиться: ничего вокруг не изменилось. Царит все та же серость и безмолвие.

— Так же машина с заглохшим двигателем немножко проезжает, — затем продолжил Измаил. — По инерции. Но потом все равно останавливается.

— А человек, даже смертельно раненый, умирает не сразу, — уловил аналогию Андрей, — способен двигаться, дышать… хоть и теряя силы. Еще я читал о древнескандинавских воинах… их называли берсерками. Так они, даже тяжелораненые, продолжали сражаться. Вроде грибы специальные… наркотические для этого ели.

— Но смерть, в конце концов, приходила и к ним, — изрек в ответ старик.

А затем, немного помолчав, добавил:

— Как вариант, создатели гравитационного оружия сумели прыгнуть выше головы. Их творение превзошло самые смелые ожидания, породив… что-то вроде новой вселенной — не параллельной, ибо параллели не пересекаются. Скорее, соседней… сопряженной. Этакий слепок с нашей вселенной, но ущербный, нежизнеспособный. Навечно пребывающий в состоянии хаоса, распада и разрушения… а главное — разрушающий и разлагающий все, до чего способен дотянуться.

— Похоже на правду, — сказал на это Кожин. — Лозоходец… ну, Марьян Паков, тоже, помнится, предполагал, что мы имеем дело не с той Гродницей, которая здесь стояла до войны, а с ее копией. Это прекрасно объясняет, почему мы видели разрушение на видеозаписи, находясь якобы в том же самом здании, которое было уничтожено полвека назад. Другая вселенная подменяет элементы нашей реальности их ухудшенными копиями… по состоянию на момент гравитационной атаки… преимущественно.

При последних словах ему еще вспомнилось превращение современного коптера в довоенный вертолет и обратно.

— Только это не объясняет чудодейственные вещи… артефакты, за которыми гонялся Лозоходец, — добавил Андрей затем.

— Отчего же, — немедленно возразил Измаил. — Если вселенная-копия склонна к хаосу, законы привычного для нас мира в ней нарушаются. Соответственно, предметы из такой хаотичной реальности тоже не подчиняются этим законам. И нарушают их, попав в наш мир. Собственно, проникновение этих предметов можно было считать первыми симптомами вторжения сопряженной вселенной в нашу. Первыми, так сказать, звоночками. Очевидно же, что никакой процесс не происходит мгновенно. И… осмелюсь предположить, что он и теперь далек от завершения.

— Даже так? — последняя фраза еще более обескуражила Кожина, чем даже зрелище мертвой серости и ржавчины на месте привычного мира.

— Если исходить из того, что смысл существования той, другой вселенной — распад, — было ему ответом, — тогда конечной целью должно быть полнейшее Ничто. Пока же то, что мы наблюдаем, сохранило многие атрибуты привычного, физического мира. И даже позволяет существовать некоторым формам жизни… правда, совсем уж примитивным, низшим… что опять-таки служат цели разложения.

— Так… стоп! — резко воскликнул Андрей. — Низшие формы, говорите? Имеете в виду бактерии… микроорганизмы? Но как насчет нас с вами? А цыганки? И той твари, в которую превратилась Юлия Кранке? Что-то здесь не стыкуется у вас, уважаемый Измаил. Та же тварь… выглядела она, конечно, жутко. Но к бактериям ее отнести точно нельзя.