Маунтолив - Даррелл Лоренс - Страница 28

Долина есть в Аравии благой,

Там древний ладан лист роняет свой

И в воздух льет, как в чашу, аромат,

Пока земля не станет — райский сад.

Он вспыхивает как спичка и молит меня о пощаде, хотя я не смог бы с уверенностью сказать, за которого Дарли он краснеет; я же продолжаю менторским тоном:

И, спрятав пламень на груди своей,

Гнездо ты вьешь себе среди ветвей,

Прекраснейшая Феникс! Лишь придет

Седым и горьким пеплом стать черед…

Вовсе неплохая метафора для самой Жюстин, есть даже некий изыск. «Прекрати!» — кричит он всякий раз.

Тебе! И погребальный твой костер

Уж пламень благовонный распростер!

И смерть твоя — вдали от суеты!

И к новой жизни возродишься ты!

«Ну, пожалуйста. Хватит!»

«А что такое? Стих не так уж плох, разве нет?»

И завершаю я образом Мелиссы, наряженной в костюм дрезденской фарфоровой пастушки середины XVIII века:

Ни рощ, пи гор не знает та страна,

И эха нет, и ты поешь одна

Слезу янтарную и радугу пера,

Пустыня примет смерть твою, сестра!

Ну, да будет о Дарли! Но для Жюстин я не в состоянии подобрать ни стишка, ни подходящего повода, если только не принять за чистую монету один из афоризмов Помбаля. Он говорит порой с серьезной миной: «Les femmes sont fideieiles аи fond, tu sais? Elles ne trompent que les autres femmes!»[40] Ho я не вижу тем не менее реальных, конкретных причин, по которым Жюстин захотела бы tromper [41] бледнолицую свою соперницу. Для женщины с ее положением в обществе это infra dignitatem. [42] Понимаешь, о чем я?

На Дарли, кстати, у Маскелина тоже зуб, и он бдит за ним, как хорек за мышью; Селим как-то раз донес ему, что настоящая информация на Нессима содержится в маленьком встроенном сейфе — дома, не в офисе. Ключ от сейфа всего один, и Нессим носит его с собой. Сейф, если верить Селиму, буквально набит какими-то бумагами. Но что там за документы, он наверняка не знает. Любовные письма? Хм. Короче говоря, Селим пробовал раз или два в сейф забраться, ничего не вышло. В один прекрасный день наш храбрый Маскелин решил ознакомиться с сейфом лично и снять, если удастся, слепок с замочной скважины. Селим впустил его, он вскарабкался по пожарной лестнице — и буквально нос к носу столкнулся с Дарли, с нашим чичисбеем, тот был в спальне наедине с хозяйкой дома! Слава Богу, Маскелин вовремя услышал их голоса. И не рассказывайте мне после этого, что англичане все, как один, пуритане. Некоторое время спустя мне на глаза попался рассказ, опубликованный здесь Дарли, так вот, один из персонажей там восклицает: «В ее руках я чувствовал себя истерзанным, выжатым до капли, со шкуркой, мокрой от слюны, как между лап огромной, жестоко играющей кошки». Я так и подскочил. «Елки зеленые! — подумал я. — Она же и впрямь сожрет засранца заживо!»

Скажу тебе, повеселился я над всем этим вволю. Дарли — типичный наш соотечественник. Он сноб, и на глазах его шоры. И такой он славный! Чертовщинки в нем нет. (Царство небесное тому ирландцу и тому еврею, что плюнули мне в кровь.) Ну, спрашивается, где я должен здесь видеть сермягу? С Жюстин, должно быть, спать одно удовольствие. И поцелуи радуге подобны, и искры высекает на ходу — согласен. Но толку-то? И тем не менее «падшее создание» для Маскелина — главная нить, по крайней мере была таковой, когда я говорил с ним в последний раз. Почему?

Все эти факты и факторы кувыркались у меня в голове так и эдак, пока я ехал в Александрию, испросив себе длительную деловую командировку, — причину поездки я сформулировал таким образом, чтобы добрый наш Эррол ничего не понял, но все ж таки подписал. Мне и не снилось тогда, что не пройдет и года, и тебе тоже придется во все это вникать. Я знал только, что хочу, во-первых, зарезать Маскелинову писанину, а во-вторых, остаться во всех сюжетах, имеющих касательство к Нессиму, единственным до времени представителем консульства. Было, однако, и ощущение некоторого неудобства. Я ведь не шпион, в конце концов; неужто для того, чтобы обелить имя общего нашего друга, мне придется бегать рысью по всей Александрии в темных очках, в макинтоше на голое тело и с потной рацией под мышкой? Или еще лучше, пойти прямиком к Нессиму и, прочистив горло, сказать как бы между прочим: «Да, кстати, об этой твоей разведывательной сети…» Вот так я и ехал, задумчиво, но твердо положив руки на штурвал. Египет, плоский, как противень, тек с миром прочь по обе стороны машины. На смену зеленому шел синий, синему металлический отблеск павлиньего пера, затем коричневый, как бок газели, пантерно-черный. Пустыня была как сухой поцелуй, ресницы щекочут тихо душу. Н-да! У ночи выросли рога из звезд, как ветви в цветах абрикоса. Я вкатил неспешно в Город, пропустив предварительно пару порций под молодой луной, сиявшей так, словно половину блеска своего она взяла напрокат у полуденного моря. И пахло совсем по-другому. Железный обруч, который всем нам опускает на виски Каир (от ощущения пустыни со всех сторон?), ослаб сперва, а затем и вовсе растаял — на смену пришло обещание прохладного моря, дороги для души назад, в Европу… Пардон. Заговорился.

Я позвонил Нессиму домой, но они оба уехали на какой-то прием; на душе у меня стало чуть легче, я направил стопы свои в кафе «Аль Актар», в надежде найти там подходящую компанию, и нашел лишь приятеля нашего Дарли. Он мне нравится. Нравится мне, в частности, его манера выпрыгивать из штанов, когда он принимается обсуждать насущные проблемы современного искусства, чем с особенным упорством он занимается в присутствии Искренне Твоего — с чего бы? Я отвечаю, стараюсь как могу и пью свой арак. Но все эти глобальности давят мне на нервы. Для художника, я думаю, как и для публики, такого понятия, как искусство, не существует; а существует оно исключительно для критиков и для тех, кто обитает в лобных пазухах собственных голов. И художник, и публика просто-напросто регистрируют, подобно сейсмографу, некий электрический заряд, и разум здесь, извините, ни при чем. Ты чуешь только, как расходятся волны, и, если повезет, успеваешь настроиться на нужную частоту. Но пытаться разложить сам процесс на составные части для гербария вершки, корешки — не выйдет. (Сдается мне, так смотрят на искусство все те, кто не смог ему вовремя сдаться с оружием в руках — со всеми потрохами.) Парадокс. Ну и Бог бы с ним.

Дарли в означенный вечер просто соловьем разливался, и я его слушал даже не без удовольствия. Он и в самом делеславный парень, и нюх у него есть. Однако же, услыхав, что в скором времени, после похода в синема с очередным, предметом страсти, здесь должен появиться Помбаль, я вздохнул свободней. Я, к слову сказать, питал надежды на дружеское его гостеприимство, ибо гостиницы здесь дороги и я бы с большим удовольствием вложил свои квартирные во что-нибудь жидкое и по возможности горючее. Вскоре и впрямь появился Помбаль, с роскошным алым пятном во всю щеку: маменька предмета страсти застукала их в фойе. Вечер удался на славу, или впрямь, как ожидалось, остался chez [43]него ночевать.

Наутро я встал спозаранку и ничего еще наверное не решил, хотя в голове у меня по-прежнему царил полный хаос. И все-таки, подумал я, а что бы мне не навестить Нессима прямо у него в конторе, благо не впервой, — попью на дармовщинку кофе и убью часок-другой. Взлетая с тихим шелестом вверх в большом стеклянном лифте, я немного нервничал. Машинистки и клерки были сама предупредительность и мигом провели меня прямо к нему, в огромный, с высоким сводчатым потолком кабинет… Вот здесь-то и начались странности. Он, как оказалось, не только ждал меня, но и догадывался о причине моего визита! На лице у него были радость, облегчение и полная, не без лукавства, уверенность в себе. «Я весь уже просто извелся, — и в глазах его запрыгали бесенята, — в ожидании, когда же ты наконец придешь и припрешь меня к стенке — станешь задавать вопросы. Ну, наконец-то! Словно гора с плеч свалилась!» Все преграды меж нами пали, и я понял, что могу идти на «вы», с открытым забралом. Против мягкой, искренней его манеры трудно устоять. Да я и не слишком-то пыжился — устоять.