Клеа - Даррелл Лоренс - Страница 36

Во сне я выкапывал из песка мумию с губами цвета мака, одетую в длинное белое свадебное платье, как арабская кукла из вареного сахара. Я говорил с ней, говорил и целовал ее в губы – она улыбалась, но проснуться не хотела. Один раз ее глаза даже приоткрылись наполовину; но потом закрылись снова, и она опять провалилась в свой улыбчивый сон. Я шептал ее имя, и имя ее было Юна, но потом, неизвестно почему, стало вдруг – Лайза. И поскольку толку от нее не было, я снова предал ее песку среди кочующих барханов (ветер наметал их со скоростью невероятной), где, как я знал наверное, нельзя будет заметить места. Проснулся я на заре, очень рано, прыгнул в гхарри и поехал в Рушди, на тамошний пляж, смыть с себя всю эту чушь. Там не было в этот ранний час ни души – кроме Клеа в синем купальнике на дальнем пляже, волосы пляшут на ветру, блондиночка от Боттичелли. Я махнул ей рукой, и она помахала в ответ, но желания подойти поболтать не выказала никакого, за что я ей благодарен. Так мы лежали и курили в тысяче ярдов друг от друга, мокрые, как тюлени. Какое-то время я думал о ее нежной, цвета чуть поджаренного кофе летней плоти, о пушке на висках, выгоревшем в белый пепел. Образно говоря, я вдыхал ее, как запах кофе, и грезил об этих белых бедрах с голубыми прожилками вен! О-ла-ла… ею бы стоило заняться, и всерьез, не будь она так вызывающе красива. Она только глянула – и секретов не осталось, и я предпочел от нее укрыться.

Не станешь же просить ее глаза завязывать и только на таких условиях ложиться с ней в постель! Это вроде как черные чулки – ведь некоторым нравится такое! Н-да, два предложения с инверсированным порядком слов – и подряд. Куда катится бедняга Персуорден!

Брат Осел, так называемый процесс существования есть в действительности процесс воображения. Мир – который мы неизменно представляем себе как «внешний» мир – доступен исключительно самоанализу! Оказавшись лицом к лицу с этим жестоким, однако же необходимым парадоксом, поэт как будто невзначай отращивает себе жабры и хвост, чтобы легче было плыть против мощных потоков непросвещенности. И то, что кажется на первый взгляд актом насилия над собой, по сути есть обратное: ведь повернув раз и навсегда, он воссоединится с прихотливым контртечением, что поспешно бежит вспять к той тихой, и спокойной, и недвижной от века, и лишенной запаха и вкуса полноте, откуда и собственная его суть берет свое начало. (Да, но как больно понимать такие вещи!) Если он не выдержит до конца эту свою роль, всякая надежда зацепиться за скользкую поверхность действительности будет потеряна, и все исчезнет, все просто-напросто исчезнет! Но и в самом этом акте, акте поэтическом, отпадет необходимость, когда каждый будет в состоянии предпринять его сам за себя. Что им мешает, спросишь ты? Что ж, всем нам бывает страшно поступиться нашей моралью; пусть она давно уже не от души, а от ума, но жалко все ж таки, а поэтический прыжок, коего я адвокат и агитатор, – по ту сторону, и приходится выбирать. Страшно только потому, что мы боимся признать в себе тех жутких горгулий, коими украшены тотемные столбы наших церквей: убийц, лжецов, нарушителей супружеской верности и прочая, прочая, прочая. (Будучи узнаны и признаны, эти пустые маски из папье-маше облетают, как листья.) Тот, кто совершает таинственный сей скачок в геральдическую реальность поэтической жизни, обнаруживает вдруг, что у истины своя мораль, для внутреннего пользования! И бандажики-то можно снять. В прохладной полутени правды можно забыть о морали, потому что она просто-напросто donnйe[68], входит, так сказать, в комплект и ни в каких тормозах и барьерах не нуждается. С ней просто надо жить, а не думать о ней ежечасно! Ах, Брат ты мой Осел, какое, скажешь ты, отношение это все имеет к твоим сугубо литературным горестям, трудам и дням; имеет, и, покуда ты не примешься за этот угол поля твоего, навостривши серп твой, не будет в тебе урожая и не исполнишь ты настоящего своего назначения здесь, внизу, под небесами.

Да, но как? – обычный жалобный вопрос. И вот тут-то ты меня прижмешь, конечно, к стенке, ибо для каждого из нас тут коридорчик свой. Я могу только предположить, что ты еще не в должной степени отчаялся, не в должной степени решился. Где-то глубоко-глубоко ты еще ленив в духе, но, с другой стороны, зачем вообще куда-то рваться? Ежели это должно с тобой произойти, оно произойдет само собой. Может, по большому счету ты и прав, что слоняешься вот так и ждешь. Наверно, я был слишком заносчив. Я непременно должен был взять его за рога, сей жизненный вопрос о моей доле по праву рождения. Для меня это был – в основе – акт чисто волевой. И человеку, похожему на меня, я бы сказал: «Взломай замок, вышиби дверь. Перегляди оракула, переспорь, загони его в угол, чтобы стать поэтом, тем, кто пытается и смеет!»

Но я уверен, что главная проверка может скрываться под любым обличием, может – даже и в мире физическом; она сама тебя найдет – в виде удара промеж глаз или в виде нескольких строк, нацарапанных карандашом на обратной стороне конверта, забытого на столике в кафе. Геральдическая действительность может ударить с любой точки, сверху ли, снизу, – это неважно. Но без этой окончательной точки тайна останется тайной. Ты можешь объехать весь мир, колонизировать каждый его уголок и заселить своими строчками, но так никогда и не услышать себя поющего.

3

Я читал эти отрывки из записных книжек Персуордена с должным вниманием и любопытством и безо всякой мысли о каких бы то ни было «скидках» – говоря словами Клеа. Как раз наоборот – в наблюдательности ему не откажешь, и, какими бы кошками он там меня ни вытягивал, каких бы скорпионов ни сажал мне за шиворот, все заслуженно, все по делу. Более того, оно и не без пользы. И даже благотворно, когда тебя на твоих же собственных глазах с такой жгучей прямотой рисует человек, которым ты восхищаешься! И все-таки я иногда удивлялся самому себе: как так получилось, что он ни разу не смог задеть меня всерьез? Не только кости не трещали, но по временам, усмехаясь его колкостям, я замечал, что отвечаю ему так, словно он не писал, а выговаривал мне, живой, верткий, и не уцепишь, чтобы дать ответного пинка. «Ах ты, гад такой, – бормотал я себе под нос. – Ну, погоди, дождешься ты у меня». Будто в один прекрасный день я и вправду мог с ним поквитаться, расплатиться той же монетой. И странное возникало чувство, когда я отрывался ненадолго и вдруг понимал, что он уже сделал свой шаг за кулисы, что на сцене его больше нет; он так ясно виделся мне, мелькал там и тут, весь в этой странной смеси слабостей и силы.

«Над чем это вы там смеетесь?» – спросил Телфорд, всегда готовый принять участие в забавах конторских остряков, при условии, что шутки будут носить подобающий месту и времени постный характер.

«Так, записная книжка».

Телфорд был высок, вещи носил сплошь сидящие дурно, а вместо галстука повязывал бант. Кожа у него была в каких-то пятнах и того неудачного типа, коему противопоказана бритва; в результате чуть ли не каждый день то на ухе, то на подбородке у него красовался кусочек ваты, скрывающий очередной порез. Он был неуемно говорлив, его буквально распирала изнутри дурного сорта навязчивая bonhomie[69], а еще было такое впечатление, что его плохо подогнанные вставные челюсти сговорились мешать ему на каждом слове. Он задыхался, прикусывал язык, кулдыкал и хватал воздух, как рыба, покуда выговаривал свои комплименты или смеялся собственной шутке, более всего похожий на велосипедиста, который, грохоча зубами, едет под откос по мощенной булыжником улице. «Да, старина, это, я тебе доложу, он отмочил!» – коронная фраза. Но в качестве сослуживца он мне особо не мешал. Более того, поскольку четких должностных инструкций в нашем цензурном ведомстве не существовало и действовала обычная система прецедентов, он бывал порой просто незаменим – в качестве справочного пособия, и здесь его извечная готовность дать совет и вовремя подставить плечо была вполне уместна. Кроме того, я с удовольствием выслушивал даже и по третьему разу его не лишенные порою смака истории о мифических «старых временах», когда сам он, крошка Томми Телфорд, был фигурой очень важной и уступал по рангу и широте полномочий одному лишь Маскелину, теперешнему нашему шефу. Его он именовал исключительно Бриг и давал понять яснее ясного, что контора, называвшаяся в дни оны Арабским бюро, видала и лучшие времена и ее нынешнее поле деятельности, связанное с ритмом приливов и отливов частной корреспонденции, с этой точки зрения иначе как деградацией и не назовешь. Жалкая роль в сравнении со «шпионажем» – слово это он выговаривал по складам, в три приема.