Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу


Даррелл Лоренс - Клеа Клеа

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Техника

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии
оксана2018-11-27
Вообще, я больше люблю новинки литератур
К книге
Professor2018-11-27
Очень понравилась книга. Рекомендую!
К книге
Vera.Li2016-02-21
Миленько и простенько, без всяких интриг
К книге
ст.ст.2018-05-15
 И что это было?
К книге
Наталья222018-11-27
Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни
К книге

Клеа - Даррелл Лоренс - Страница 30


30
Изменить размер шрифта:
Будь, юноша, суров, но если силы хватит
Всех баб перепахать – спеши, мой друг, пахать их.
Хоть так, хоть эдак, но задай трезвону
В коровий бубенец английской музы сонной.
Не вздумай выбирать, оно себе дороже.
Да, кстати, не забудь и музу трахнуть тоже.

Прошлой ночью я марал бумагу у себя в гостинице и вдруг увидел на столе муравья. Он прополз по краю чернильницы, а на бумажной гладкой белизне ни с того ни с сего заколебался – в том самом месте, где я только что вывел слово «Любовь»; перо мое споткнулось, муравей повернул назад, свеча внезапно оплыла, мигнула и погасла. Чистые октавы теплого желтого света заплясали у меня перед глазами. Я собирался начать фразу словами: «Любовь, теоретики твои и адвокаты…» – но мысль оплыла и погасла следом за свечкой! Чуть позже, я уже почти успел уснуть, мне в голову пришла еще одна идея. И я написал карандашом на стенке над кроватью: «Что делать, если человек не разделяет собственных своих воззрений на любовь?» И услышал злой свой выдох, а потом уснул. Проснувшись утром, чистый насквозь, как свежеперфорированный аппендикс, я вывел на зеркале палочкой для бритья – автоэпитафию:

«Опять забыл, об чем писал, зараза!» —
Была последняя Персуорденова фраза!

Что же до теоретиков и адвокатов любви, я рад был, что они убрались восвояси, а не то я непременно выбрел бы с их помощью на дорожку с указателем: «Там секс», – сей безнадежный долг, что тяготеет над подкоркой возлюбленных моих сограждан. Смыслосуть! Верифицируемый смысл и доказуемая суть хаотического мира сего, единственное истинное поле применения наших с тобою талантов, Брат ты мой Осел. Но ведь единственное честно-благородно и безо всякого надрыва сказанное слово из этой сферы – и наши интеллектуалы учинят в ответ такое блеянье и ржанье, на какое лишь они одни на всей земле способны! Для них секс – либо Дождь Златой, либо наполеоновское бегство из Москвы. А для нас? Нет, ежели серьезно – представим на одну минуту, что мы говорим серьезно, и я объясню тебе, что я имею в виду. (Ку-ку, ку-ку, веселый звук, невнятный для свиного уха.) Я имею в виду нечто большее, нежели они в состоянии помыслить. (Печально-странная фигура явственных половых коннотаций в лондонской сизой дымке – на Эбери-стрит гвардеец ждет титулованного джентльмена.) Нет-нет, совсем иная область изысканий, которой не достичь, коль не оставишь за спиной сей terrain vague[54] неполноценных душ и духов. Наша тема, Брат Осел, всегда одна и та же, от века и неизменно, – я проговорю тебе слово по буквам: l-o-v-е. Четыре буквы, в каждой – том. Point faible[55] человеческой души, самая берлога carcinoma maxima![56] И как так вышло, что со времен древнегреческих она у нас смешалась и сделалась неотличима от cloaca maxima?[57]

Тайна сия велика есть, и ключик от нее у евреев, коли я хоть что-то понял из истории. Ибо народу этому, талантливому и беспокойному сверх меры, народу, который отродясь не знал искусства и весь свой Богом данный созидательный порыв израсходовал на построение этических систем, мы, так сказать, обязаны своим рождением на свет – ведь он в буквальном смысле слова оплодотворил европейскую, западноевропейскую душу, впрыснув ей со стороны весь спектр идей, построенных на «расе» и политике сексуального воздержания во имя процветания вышеуказанной «расы». Слышу, слышу, как Бальтазар ворчит и щелкает хвостом! Но откуда бы, позволь тебя спросить, взялись у нас фантазии о чистоте породы и крови? Неужто я не прав, когда ищу и нахожу в Книге Левит, в жутком тамошнем перечне всевозможнейших запретов, исток маниакальной страсти «плимутских братьев» и прочих разного рода сектантов регламентировать все и вся под страхом смертной казни? Закон Моисеев на много сотен лет прищемил нам, несчастным, тестикулы; оттого-то бледные сыны и дщери наши сплошь выглядят как стриженные наголо деревья по весне. Отсюда и жеманное бесстыдство наших взрослых собратьев, обреченных на пожизненное половое созревание! Ну, говори же, Брат Осел! Я тебе нужен? Если я не прав, скажи лишь слово! Но в моем понимании сей четырехбуквенной лексемы – я, кстати, несказанно удивлен долготерпением отечественной цензуры, ей давно бы следовало внести вышеозначенное слово в черный список, к трем другим до кучи, – я всеохватен и весьма решительно настроен. Я имею в виду весь чертов спектр – начиная с крохотных, зеленых от ползущих вверх побегов трещинок на человечьем сердце вплоть до ее высших духовных совместимостей с… ну, скажем, с первичными законами природы, если тебе угодно. Что, Брат Осел, неверный выбран путь в исследовании феномена человека? Сей глубинный дренаж души? Издать бы нам с тобой большой-большой альбом наших вздохов!

Зевес надысь поставил раком Геру,
Задать явивши волю Гере жару.
Но в Гере еженощные баталии
Отбили тягу к половым усилиям.
Зевес, однако, при наличии эрекции
Плевать хотел на дамские эмоции.
Медведем он, орлом, бараном делался,
Покуда Геры плоть не пробудилася.
Блудить, так это всякий бог здоров,
Но… как вам изобилие!

Но здесь я опускаю взор с боязнью, ибо углядел немалую опасность: я едва не перестал воспринимать себя с должной серьезностью! А подобные оскорбления смываются только кровью. Кроме того, я не расслышал последнего твоего замечания, что-то насчет выбора стиля. Да-да, Брат Осел, выбор стиля есть вещь прежде прочих важная; и в цветочном магазине родной словесности ты порою встретишь странные и ужасные цветы, где сверхъестественна эрекция тычинок. О, если бы писать, как Рёскин![58] Когда бедняжка Эффи Грей[59] попыталась залезть к нему в койку, он просто-напросто сказал девчонке: «Брысь!» О, если бы писать, как Карлейль![60] Всевластье чар, и мысли, и пера. Когда Шотландец спустится с вершин, Что в город прянет вскоре вслед за ним? Ясное дело, Весна-Красна. И во всем, что бы ты ни сказал, вдосталь будет правды и остроты ума через край; правды, конечно, весьма относительной, и остроты куда больше, нежели ума, однако в целом схолиасты рецептурою сильны, и есть чему у них поучиться, коль скоро уж стиль для тебя так же важен, как для меня, несчастного, – суть.

Ну, с кого бы нам начать? Китс, пьяный звучаниями слов, искал меж гласными созвучий своей внутренней музыке. И выстукивал терпеливой костяшкою пальца гулкую домину безвременной своей кончины, вслушиваясь в тусклый отзвук обещанного, наверное, бессмертия. Байрон с языком обходился свысока, как со слугой хозяин; и язык, не будучи лакеем по природе, прорастал тропической лианой сквозь трещины в его стихах, едва не задушив бедолагу насмерть. Он жил взаправду, и жизнь его была полна воображения самого неподдельного; сквозь фикцию порывов и страстей просвечивает маг, пусть сам он, скорей всего, о том и знать не знал. Донн встал ногой на обнаженный нерв, и под высоким напряжением его череп сам собой разразился симфонией нестройных звуков. Истина должна прошибать насквозь, таких он придерживался мнений. Испуганный тем, как легко течет его стих, он нарочно делает нам больно; и, чтобы голос вдруг не оборвался, его стихи приходится жевать до боли в скулах. Перед Шекспиром вся как есть Натура стоит склонивши голову. Поуп методом измучен был[61], как гимназист запором, и вот надраивал, полировал поверхности форм своих, чтоб только было нам где поскользнуться. В великие стилисты попадают те, кто часто и понятия не имеет об эффектах стиля. Они решают все задачки на ходу, по неграмотности не заглядывая в книжки! Элиот прижал прохладную подушку с хлороформом к горячечным устам перенапрягшегося от обилия знаний духа. Его безупречное чувство меры, его отчаянная смелость возвращаться из раза в раз на одну и ту же плаху – всем нам вызов; да, но позвольте, где же улыбка? Ты в пляс – он корчится от боли, растянул, бедняга, связки! Он вместо света выбрал серый цвет и причастился от Рембрандтовой чаши. Блейк и Уитмен – связанные кое-как посылки в оберточной бумаге, а там, внутри, священные сосуды, взятые во храме в долг; дернешь чуть сильнее за бечевку – то-то будет грохоту и звону! Лонгфелло ознаменовал собой начало эпохи изобретателей и рационализаторов, он первый выдумал механическое пианино. Жмешь на педаль – оно само стихи лабает. Лоренс был – побег всамделишнего дуба, в обхват и в высоту достигший нужных измерений. Зачем он только дал понять, что и сам об этом знает, что сок берет из древнего ствола, – и сразу стал общедоступной мишенью. Оден же все говорит и говорит. Он выпустил из бутылки разговорный…

вернуться

54

Пустырь (фр. ).

вернуться

55

Слабое место (фр. ).

вернуться

56

Главной карциномы (лат. ).

вернуться

57

Главной клоаки (лат. ).

вернуться

58

Джон Рёскин (1819—1900) – выдающийся английский искусствовед, критик и эссеист, один из основных столпов викторианской эстетики, оказавший несомненное влияние на становление ведущих течений в живописи, литературе и архитектуре своего времени.

вернуться

59

Речь идет об Эвфемии Чалмерз Грей, которая с 1848 по 1854 г. была женой весьма активного в «романтической» сфере жизни Рёскина. Развод состоялся по его инициативе, причем на следующий же год Эффи Грей вышла замуж за художника Джона Эверетта Милле.

вернуться

60

Томас Карлайл (1795—1881) – выдающийся английский историк, философ, критик и эссеист. В тексте романа я предпочел воспользоваться «принятой» в отечественной традиции транслитерацией его фамилии.

вернуться

61

Александр Поуп (1688—1744) – виднейший поэт английского классицизма, любимый автор лорда Байрона.