Клеа - Даррелл Лоренс - Страница 26

Я: «Только если ты сама того хочешь».

Она: «Я влюбилась внезапно и совершенно без всякой надежды в человека, которым восхищалась долгие годы, но никогда и близко не могла себе вообразить как партнера, любовника. По чистой случайности мы на несколько коротких месяцев оказались едва ли не под одной крышей. Я думаю, подобного рода coup de foudre[42] мы оба не ожидали. Зажглись мы действительно оба и сразу, как будто кто-то направил на нас, играючи, без нашего ведома и согласия солнечный луч сквозь увеличительное стеклышко. Странно, что сюжет настолько злой, настолько ранящий может восприниматься в конечном счете как подарок судьбы. Мне кажется, я даже и хотела отчасти, чтобы мне было больно, – иначе я не наделала бы всех тех ошибок, которые… Он был уже обручен с другой женщиной, так что с самого начала не было даже и мысли о том, что наша liaison[43] могла бы затянуться надолго. И при всем том (еще одно доказательство моей всем известной глупости) я очень хотела от него ребенка. Дай я себе труд задуматься хотя бы на минуту, мне тут же стало бы ясно, что именно этого делать нельзя; но способность связно думать я обрела только тогда, когда уже была беременна. И что до того, казалось мне, что он уедет и женится на другой. У меня по крайней мере останется его ребенок! Но когда я ему об этом сказала – в тот же самый момент, едва услышав свои собственные слова, – я вдруг очнулась и поняла, что тем самым привяжу его к себе отныне и во веки веков и что права на это я не имею. Проще говоря, я закабалила бы его, повесив на него ответственность, которая, мягко говоря, не способствовала бы его новой, семейной жизни. Меня словно током ударило, и язычок я сразу прикусила. Слава Богу, он меня, как выяснилось, не расслышал. Он лежал, вот как ты сейчас, в полудреме и просто-напросто не разобрал, что я ему там шепнула. «Что ты сказала?» Я тут же выдумала что-то, первое, что пришло в голову. А месяц спустя он уехал из Сирии. Был солнечный день, насквозь пропитанный гуденьем пчел. Я знала, что от ребенка нужно избавиться. Мне было жаль – Господи, как мне было жаль, но другого способа расстаться с ним честно я не знала. Ты, может быть, сочтешь, что я была не права, но даже и сейчас я рада, что сделала так, а не иначе и не стала длить те несколько золотых наших месяцев. А больше сожалеть было не о чем. Я очень повзрослела после этой истории. И еще – я была благодарна, благодарна и сейчас. Если теперь я умею в любви дарить, отдавать, так, может, потому, что я просто плачу долги – в новой любви по старым счетам. Я отправилась в клинику и сделала аборт. Когда все было кончено, старик-анестезиолог подвел меня по доброте душевной к грязной раковине, где лежал маленький бледный гомункул с крошечными ручками-ножками и вроде бы даже с ноготочками на них. Я так плакала. Он был похож на разбитый яичный желток. Старик из любопытства повертел его туда-сюда какой-то лопаточкой – как кусок говядины на сковородке. Мне до его научных интересов дела не было, а вот голова закружилась, и меня замутило. Он улыбнулся и сказал: «Ну, вот и все. Какое это, должно быть, для вас облегчение!» И он был прав, потому как в моей печали и впрямь была немалая толика облегчения: я поступила так, как должна была поступить. И огромное чувство потери; сердце – будто разоренное ласточкино гнездо. Потом – обратно в горы, к тому же самому мольберту и к белым холстам. Забавно, я поняла тогда, что все те вещи, которые меня больней всего ранили как женщину, более всего обогатили меня как художницу. Конечно, мне очень его не хватало долго еще; чисто физическое ощущение недостачи, отсутствия, которое помимо воли постоянно о себе напоминает, как прилипший к губе кусочек папиросной бумаги. И больно, когда наконец оторвешь. С кусочком кожи заодно! Но, с болью или без, я научилась с этим жить и даже ценить научилась, потому что этот опыт помог мне примириться еще с одной иллюзией. Или, скорее, увидеть связь между плотью и духом под иным углом зрения – ибо физическое наше тело есть не что иное, как периферия, окантовка духа, его твердая составляющая. Через запах, через прикосновение, через вкус мы постигаем друг друга, зажигаем друг в друге умы и души; сигнал идет через запахи тела после оргазма, через дыхание, через вкус языка – так, и только так, ты «познаешь» в искомом, древнем смысле. Со мною был обыкновенный мужчина, без всяких там особенных талантов, если не считать самых элементарных, что ли, вещей; он издавал, к примеру, запахи естественные и очень для меня приятные: свежевыпеченный хлеб, жареный кофе, кордит, сандаловое дерево. В этом смысле, в смысле физического rapport[44], мне его не хватало, как пропущенного ужина, – я понимаю, что это звучит вульгарно! Парацельс утверждает, что наши мысли суть деяния, акты. А из всех известных мне актов акт половой – самый важный, ибо в нем наша духовная изнанка обнажена более всего. И при всем том ощущаешь в нем некую неловкую парафразу поэтической, ноэтической[45] мысли, которая претворяет самое себя в поцелуй, в объятие. Половая любовь есть познание – как с точки зрения этимологии, так и в холодной области факта: «Он познал ее», как в Библии! Секс – всего лишь сочленение, связка, которая соединяет мужской и женский полюса познания, – облако тьмы! Когда культура теряет связь с сексом, познание замедляется. Мы, женщины, это знаем наверняка. Помнишь, я писала тебе, спрашивала, не приехать ли мне на остров, – как раз в то самое время. И я тебе так благодарна, что ты не ответил! Это было бы неправильно – тогда. Твое молчание меня спасло! Ах, дорогой мой, прости меня, я тебя совсем заболтала, ты же спишь! Но с тобой так хорошо выговаривать время между… Ощущение для меня совсем новое. Кроме тебя есть один только наш добрый старый Бальтазар, – чья реабилитация, кстати, идет полным ходом. Он ведь рассказывал тебе? После банкета, который закатил ему Маунтолив, его просто завалили приглашениями, и я думаю, теперь у него не будет проблем с восстановлением практики».

Я: «Но вот смириться с новыми зубами ему будет трудней».

Она: «Я знаю. И он еще не так чтобы совсем пришел в себя – а кто бы на его месте?.. Но мало-помалу все возвращается на круги своя, и я думаю, на сей раз он не оступится».

Я: «А что такое эта Персуорденова сестра?»

Она: «А! Лайза! Одно могу сказать с уверенностью, она произведет на тебя впечатление, хотя не знаю, понравится ли она тебе. Дама и в самом деле весьма своеобразная, а с непривычки, пожалуй, может даже и напугать. У нее и слепота не выглядит физическим недостатком, скорее наоборот: она чувствует себя вдвое уверенней. Людей она слушает так, как обычно слушают музыку, слишком напряженно, слишком внимательно, и едва ты это замечаешь, каждая сказанная фраза начинает вдруг казаться пустой и банальной. Она совсем на него не похожа, но, хотя и бледна как мертвец, все же достаточно красива; движения быстрые, уверенные, не совсем обычные для слепых. Ни разу не видала, чтобы она не попала пальцами на дверную ручку, или запнулась о край ковра, или, скажем, забыла в незнакомом месте, куда положила сумочку. И все те маленькие ошибки, столь обыкновенные для слепых, вроде как продолжать говорить со стулом, когда человек успел уже встать и уйти… их просто нет. Иногда сомнение берет – а в самом ли деле она слепая? Она приехала привести в порядок его дела и собрать материал для биографии».

Я: «Бальтазар намекал на какую-то тайну».

Она: «Нет никакого сомнения в том, что Дэвид Маунтолив отчаянно в нее влюблен. Судя по тому, что он рассказывал Бальтазару, началось все в Лондоне. Весьма необычная связь для человека столь безупречного, им обоим это обходится очень недешево. Я часто рисую себе такую сцену. Лондон, падает снег, и вдруг они оба встречают лицом к лицу Комического Демона. Бедный Дэвид! Хотя, собственно, с какой бы стати такой покровительственный тон? Счастливчик Дэвид! Да, Бальтазар со мной кое-чем поделился, я тебе расскажу. Как-то раз, совершенно внезапно, в допотопном такси – они ехали куда-то в пригород, – Лайза повернулась к Дэвиду и сказала, что его появление ей предсказали много лет назад; мол, в ту же самую секунду, когда она впервые услышала его голос, она уже знала, что он и есть обещанный ей благородный незнакомец, темный, так сказать, принц. И он никогда ее не оставит. Она попросила разрешения позволить ей самой убедиться в том, прижала к его лицу тонкие холодные пальцы, а потом откинулась назад, на холодные подушки, со вздохом! Да, это он. Странно, должно быть, чувствовать на своем лице пальцы слепой девушки, как пальцы скульптора. Дэвид сказал, что его вдруг всего передернуло, кровь отхлынула от лица и даже зубы застучали! У него вырвалось нечто вроде стона, и зубы он сжал. Так они и сидели рука об руку, и обоих била дрожь, а мимо окон неслись заснеженные лондонские пригороды. Затем она взяла его палец и ткнула им себе в ладонь, безошибочно, в то самое место, где была конфигурация, означавшая резкую перемену в судьбе и появление некой неожиданной фигуры, которая в дальнейшем будет ей довлеть! Бальтазар к подобным вещам относится весьма скептически, как, собственно, и ты, и, рассказывая мне эту историю, он не смог обойтись без удивленной такой, иронической нотки. Но, поскольку чары до сих пор не рассеялись, может быть, ты, в виде исключения, признаешь, что в этом предсказании была доля истины? Ну, ладно: после смерти брата она приехала сюда, приводила в порядок его рукописи, бумаги, встречалась с людьми, которые его здесь знали. Раз или два заходила ко мне; не очень все это легко мне далось, хотя я честно рассказала ей все, что могла вспомнить. Но, сдается мне, главного вопроса, а он явно все время крутился у нее в голове, она так и не задала: была ли я с Персуорденом в постели? Она все кружила вокруг да около, осторожно так. Мне кажется… нет, я уверена: она сочла меня лгуньей, потому что все, что я решилась рассказать, и в систему не очень-то укладывалось, да и к делу как-то не пришьешь. В общем, раз туману напустила, значит, есть что скрывать. В студии у меня до сих пор лежит негатив его посмертной маски – это я показала Бальтазару, как ее делать. Она ее схватила и прижала к груди одним движением, будто собиралась кормить маску грудью, и столько боли в выражении лица – слепые глаза становились все больше и больше, покуда не заполнили собою все лицо: двойная темная пещера, а в ней огромный такой вопросительный знак. И вдруг меня словно током ударило – я увидела: там, внутри, где были усы, к гипсу пристали два его волоска. А когда она попыталась соединить половинки негатива и прижать их к своему лицу, я чуть было не схватила ее за руку, чтоб только она не почувствовала их кожей. Абсурд! Но сама ее манера насторожила меня и встревожила. От ее вопросов я чуть до ручки не дошла. Она как-то странно построила свой допрос, скакала с пятого на десятое, мне даже стыдно стало перед Персуорденом, и я, помню, мысленно все извинялась перед ним, шоу-то получилось так себе; в конце концов, если ты знал великого человека при жизни и, мало того, полностью отдавал себе отчет в том, что человек сей велик, – разве не входит в твои прямые обязанности сказать о нем после смерти (после его смерти) нечто значимое? Не в пример нам всем бедняга Амариль, который просто рвал и метал, увидев посмертную маску Персуордена в Национальной портретной галерее рядом с масками Китса и Блейка. Он говорил, что едва удержался, чтоб не влепить этой гипсовой роже пощечину. И заменил в конце концов оскорбление действием на оскорбление словом, прошипев маске прямо – в лицо? – свое: "Salaud![46] Почему ты мне сразу не сказал, что ты и есть тот великий человек, с которым мне суждено было повстречаться в жизни? Ты же меня обманул, я и внимания-то на тебя никогда не обращал, а теперь стою здесь, как мальчишка, которому просто забыли объяснить, в чем дело, а по улице ехал лорд-мэр в карете, вот только малый так ничего и не увидел!" У меня подобных отговорок не было, но сам посуди, что я могла ей сказать? Сдается мне, главная проблема в том, что у Лайзы напрочь отсутствует чувство юмора; когда я ей сказала, мол, стоит мне только вспомнить о Персуордене, и на лице сама собой появляется улыбка, – она нахмурилась так озадаченно: немой вопрос и полное непонимание. Может, они за всю жизнь ни разу вместе не смеялись, сказала я себе тогда; хотя единственная чисто физическая черта сходства между ними – линия зубов и очертания рта. У нее, когда она устает, на лице появляется то же самое нахальное выражение, после которого Персуорден обыкновенно изрекал что-нибудь шибко умное. Но, я думаю, у тебя еще будет шанс увидеться с ней и рассказать все, что ты знаешь и что сможешь вспомнить. Не так-то просто, глядя в эти слепые глаза, сообразить, с чего бы следовало начать! Что касается Жюстин, ей, к счастью, удается до сей поры Лайзе в руки не попадаться; разрыв между Маунтоливом и Нессимом, по-моему, дает к тому основания достаточно весомые. Или, может, Дэвиду удалось убедить ее в том, что любые контакты подобного рода могут всерьез его скомпрометировать, – с официальной точки зрения, естественно. Не знаю. Но я уверена, что с Жюстин они даже и не виделись. Может быть, тебе как раз и предстоит восполнить лакуну, ибо те несколько фраз о ней, которые она смогла отыскать в записях Персуордена, носят характер весьма поверхностный, и, как бы это помягче выразиться… он был к ней не слишком добр. Ты еще не дошел до этого места в его записной книжке? Нет? Ну, дойдешь, будет время. Боюсь, он там по каждому из нас проехался – не дай Бог! А что касается тайн, покрытых мраком неизвестности, я думаю, Бальтазар ошибается. Насколько я понимаю, вся их проблема состоит в том, что она слепая. Если честно, доказательства тому я видела собственными глазами. В старый Нессимов телескоп… да-да, в тот самый! Он стоял тогда в Летнем дворце, помнишь? Когда египтяне взялись Нессима экспроприировать, вся Александрия горой встала на защиту своего любимца. Мы бросились покупать у него вещи, чтобы сберечь их для него до той поры, покуда ветер не переменится. Червони купили арабов, Ганцо – машину, потом он перепродал ее Помбалю, а Пьер Бальбз – телескоп. А поскольку поставить этакую махину дома ему было просто-напросто негде, Маунтолив и разрешил ему установить телескоп на веранде летней резиденции: вид там, кстати, великолепный. Вся гавань, большая часть Города, а летом после званого обеда гости могут поглазеть на звезды. Короче говоря, я зашла туда как-то раз около полудня, и мне сказали, что они вдвоем ушли на прогулку; кстати, было у них зимой такое обыкновение, ни дня не пропускали. Они ехали на машине до Корниш, а потом гуляли полчаса рука об руку по берегу бухты Стенли. Времени у меня было невпроворот, и я от нечего делать стала возиться с телескопом и навела его, просто так, на дальний конец гавани. День был ветреный, высокая волна, и даже вывесили черные флаги – купание опасно. Машин в том конце было от сила две-три, а пешеходов – и вовсе никого. Вдруг вижу, выворачивает из-за угла посольский лимузин, останавливается у моря. Лайза и Дэвид выбрались из машины и пошли от нее прочь, в дальний конец пляжа. Удивительно, до чего ясно я их видела; такое было впечатление – протяни я руку, и дотронусь. Они о чем-то яростно спорили, и на лице у нее были разом тоска и боль. Я прибавила увеличение и вдруг едва ли не с ужасом обнаружила, что фактически читаю у них по губам! Это было так непривычно, я и впрямь немного испугалась. Его я «слышать» не могла, он стоял спиной, в полупрофиль, но Лайза глядела мне прямо в объектив, как гигантское лицо с киноэкрана. Ветер порывами откидывал ей волосы с висков – и огромные незрячие глаза, как будто ожила античная статуя. Она была вся в слезах и кричала: "Нет, у послов слепых жен не бывает " – и поворачивала голову то туда, то сюда, словно пыталась хоть как-то уйти от сей кошмарной истины; мне это, честно говоря, раньше и в голову не приходило. Дэвид взял ее за плечи и что-то ей говорил, весьма, на мой взгляд, убедительно, только она его совсем не слушала. Затем она вдруг рванулась, выскользнула у него из рук одним прыжком, этакою серной, перемахнула через парапет, приземлилась по ту сторону на песок и побежала к морю. Дэвид ей что-то кричал, жестикулировал и стоял целую секунду, наверно, на самом верху каменной лестницы, которая вела вниз, на пляж. У меня в окуляре была такая ясная картинка, хоть портрет пиши: прекрасно сшитый костюм, цвет – перец с солью, цветок в петлице, а поверх – его любимое старое пальто с пуговицами из пушечной бронзы. Ветер шевелил его усы, и вид у него был на удивление беспомощный и обиженный. Помедлив еще секунду, он тоже спрыгнул на песок и побежал за ней. Она бежала очень быстро, прямо в воду; первая волна остановила ее, закрутила, окатила брызгами, затемнив вокруг бедер платье. Она остановилась в странной нерешительности и повернула назад, тут подоспел и он, схватил ее за плечи и обнял. Какое-то время они стояли там – зрелище было весьма необычное, – и волны разбивались об их ноги; потом он повел ее обратно к берегу, со странным – ликование, благодарность? – выражением на лице, как будто чудной ее жест восхитил его сверх меры. Я проследила за ними до самого автомобиля. Озабоченный шофер с фуражкой в руке стоял на дороге, ему, видимо, не слишком хотелось принимать участие в сцене спасения на водах. А я тогда подумала: «Слепая супруга посла? А почему бы и нет?» Будь Дэвид человеком чуть менее благородным, вот как он бы рассудил: «Это оригинально и карьере моей скорей даже помогло бы, нежели помешало. Благодаря своему положению я вправе рассчитывать разве что на почтительность и уважение, в этом же случае я стану вызывать еще и симпатии, сколь угодно лицемерные, но все же симпатии!» Он, однако, слишком прямодушен, чтобы позволить себе даже намек на подобные мысли.