Бунт Афродиты. Tunc - Даррелл Лоренс - Страница 20

В Наосе повсюду горел свет; она торопливо прошла сквозь розарий в дом, где мы нашли сонного графа, дремавшего у телефона. Она протянула ему письмо, но он, видимо, был уже аиcourant.

— Да, они звонили сюда, — сказал он и добавил: — Что я должен сделать?

— В твоём паспорте есть турецкая виза?

— Да.

— Тогда бери машину и поезжай в Салоники, на границу; если не терять времени, его легко будет переправить.

Граф отчаянно зевнул и стиснул пальцы, унизанные перстнями.

— Очень хорошо, — мягко ответил он. — Очень хорошо.

Ипполита обернулась ко мне и сказала:

— Прошу тебя, найди для него Сиппла, хорошо? Ты знаешь, где он живёт.

— Сиппла?

— Да. Мы должны вывезти его из Афин как можно скорее. Граф отвезёт его в Салоники, если ты сможешь немедленно его отыскать и убедить тут же собраться.

— Чем занимался Сиппл?

— Я все объясню позже. — Но она так никогда и не объяснила.

Баньюбула припрятал за сиденье большой машины чемоданчик, как я предположил, со сменой одежды и занял место за рулём, наконец мы нырнули в ночь.

К некоторому моему удивлению, он оказался удалым водителем, так что скоро мы снова были на улицах столицы. Тут мы решили разделиться: он поедет в Кандили заправляться, а я пойду на тот конец Плаки и предупрежу Сиппла. Встретимся у Башни Ветров, и по возможности скорее. Мнето вряд ли удастся скоро управиться, думал я, слишком я устал, да и час поздний. На востоке небо над морем начало сереть, возвещая, что рассвет, который летом наступает быстро, не далёк. Да… Сиппл. Я торопливо пересёк Плаку, освещая себе путь карманным фонариком в местах, где не горели уличные фонари.

Я никогда не бывал у Сиппла, но где он живёт, мне показали, когда я както гулял ночью по Афинам. Он занимал весь первый этаж красивого обветшавшего дома со следами византийского стиля. Длинные узкие деревянные балконы смотрели на Обсерваторию и Тесейон — недурный вид. С улицы на первый этаж вели две длинные деревянные лестницы, сплошь уставленные канистрами, в которых росли цветы и папоротник, так что между ними оставался только узкий проход. Поднимаясь по ступенькам, я заметил, что стеклянная дверь в конце балкона приоткрыта и гдето в глубине комнат виднеется слабый свет. Это несколько приободрило меня — не придётся стучать и будить всех соседей.

В первой комнате было темно и пусто, никакой мебели, кроме нескольких расшатанных бамбуковых стульев. На стенах — эзотерические украшения вроде вымпелов, флагов всяких стран и фотографий Сиппла в разнообразных позах. В проёме окна висели две большие птичьи клетки, закрытые от света зелёным платком. Все это высветил белый луч моего фонарика. Я полушёпотом позвал Сиппла, но ответа из второй комнаты не последовало, и я, подождав для приличия, толкнул дверь и вошёл.

Свет — тусклее, чем я ожидал, — шёл из веерообразного оконца над другой дверью — надо полагать, туалета. В дальнем углу комнаты стояла кровать в полном беспорядке.

Я взглянул на неё мельком, решив, что Сиппл по естественной надобности находится за освещённой дверью. Больше того, я слышал его дыхание. Скорей из желания скоротать время, чем из любопытства, я осветил фонариком простой дешёвый стол, на котором стоял наполовину собранный чемодан и лежал британский паспорт на имя Алфреда Мосби Сиппла. А, так он уже укладывает вещи! Я подошёл к комоду, чтобы поближе рассмотреть фотографию в рамке, и тут чтото заставило меня внимательней посмотреть на кровать. К такому потрясению я был не готов. Мне вдруг стало ясно, что в кровати ктото есть, лежит, отвернувшись к стене и натянув простыню до подбородка. Это была Иоланта! Или мне так показалось на первый взгляд — настолько удивительным было сходство между ней и спящей фигурой. Его можно было принять за её братаблизнеца — ибо это был юноша, что подтверждала причёска. Я, заинтригованный, подошёл ближе, и тут моё любопытство сменилось тревогой при взгляде на неподвижное и бледное лицо — лицо Иоланты. Бескровные губы были приоткрыты, показывая полоску белых зубов. Я отдёрнул простыню и застыл от ужаса — горло юноши было перерезано, как у телёнка. Неподвижность и бледность были знаками смерти, а не сна. Крови не было видно, она вся вытекла в постель. Вероятно, юноша был убит во сне и даже не пошевелился. Я ещё приходил в себя, когда услышал громкий шум спускаемой воды в самодельном клозете. Полоска желтоватого света протянулась в комнату — в раскрытой двери стоял Сиппл, застёгивая штаны. Долгое мгновение мы смотрели друг на друга, и, думаю, по моему лицу он понял, что я знаю о случившемся в запачканной и скомканной постели. Казалось, его лицо расплывается в жёлтом свете, как огромный желток. На нем ещё остались следы грима гротескными обводами одного глаза и подбородка. Пальцы торчали, как кубистские бананы. Он не то всхлипнул, не то хихикнул; потом, шагнув ко мне, умоляюще протянул руку и прошептал: «Клянусь, я этого не делал. Он мой, но, клянусь, я этого не делал». Мы стояли так, застыв на месте, наверно, целую вечность. Гдето громко тикали часы. Приближался рассвет. Потом я услышал, как ещё сонно защебетали птицы под своим платком. Горло у меня пересохло и саднило. Вдобавок гдето в уголке сознания зашевелилась тревожная мысль. Когда я поднял простыню, то заметил коечто, всего несколько крупинок тут и там на ней и на подушке; сперва я подумал, что это графитовый порошок, который может так блестеть. Но тут вспомнил чёрный лак на ногтях Иоланты, чёрную шеллаковую плёнку, прочную и блестящую, но и легко отделяющуюся. Я гнал прочь и мысль, и воспоминание — душа моя дрожала, как испуганный кролик. Но они не оставляли меня, жгли. А меж тем передо мной стоял Сиппл, с извиняющимся видом пристегивающий подтяжки и обижающийся, как человек, которого несправедливыми обвинениями довели чуть ли не до слез. За его спиной небо светлело над спящим городом. Вдалеке слышался звон колоколов семинарии, созывающий слушателей на раннюю молитву. Щебетали полусонные птицы. Сиппл прерывающимся голосом сказал тихо и себе самому: «Что действительно мучительно, так это бросать здесь птиц». Раздался шум машины, поднимающейся по крутой дороге мимо храма, а потом подающей задним ходом к дому.

Усталость мою как рукой сняло. Больше часа я бродил по городу, заходил выпить ракии или узо в таверны, которые открылись на рассвете, готовясь встретить телеги из деревень, везущие в город свой товар. Картина пустой Сиппловой спальни с неподвижной фигурой на кровати в углу не выходила у меня из головы. Я даже вернулся и, как преступник, которого тянет на место преступления, обошёл квартал, глядя на молчащие окна, и не мог сообразить, что теперь делать и надо ли. Наконец я уснул на скамейке в парке и очнулся, когда солнце уже встало; кости ломило от густой росы, одежда промокла.

Я доплёлся до отеля и с облегчением увидел, что тяжёлая парадная дверь открыта; портье Ник, ещё в исподнем, варил кофе в маленькой турецкой кофеварке.

Он сонно кивнул мне — жест, обычно обозначавший одновременно и приветствие, и знак, что Иоланта наверху, в номере седьмом. Зевая от усталости, я коекак поднялся по лестнице. Дверь в номер была приоткрыта, то же и дверь в ванную. Её сумочка и одежда валялись на кровати, но ясно было, что она здесь. Она не слышала, как я вошёл. Я заглянул в приоткрытую дверь, и вновь сердце у меня оборвалось. Она лежала в пустой цинковой ванне, вся в крови с головы до ног — как если бы её зверски убили, исполосовали ножом. Я чуть было не закричал во всю глотку, но тут вдруг увидел её восторженное и счастливое лицо. Она тихонько напевала в нос, и я даже мог разобрать слова песенки с островов, очень тогда популярной: «Мой отец средь своих олив». Так напевая, она мазала алой менструальной кровью щеки, лоб, грудь — буквально разрисовывая себя ею. Я отскочил от двери, пока она не заметила меня, и на цыпочках вернулся в коридор, потом снова вошёл в номер, на сей раз постаравшись произвести как можно больше шума. Она. выкрикнула моё имя. Дверь ванной резко захлопнулась, и из крана полилась вода.