Бальтазар - Даррелл Лоренс - Страница 13

«Жюстин, а ты уверена, что не сделала ошибки?»

«Выйти за человека ради денег, Бог мой, я на это не способна».

«Жюстин, но чего ты хочешь?»

«Сначала ребенка. Потом — уехать отсюда с глаз долой в какое-нибудь тихое местечко, где я могла бы собой располагать. И собрать воедино кусочки моего характера, которые я пока не понимаю. Мне нужно время. Сегодня Нессим прислал мне письмо. Что ему нужно? Он и так про меня все знает».

Клеа подумалось вдруг: «Самая опасная в мире вещь — любовь из жалости». Но она прогнала эту мысль, чтобы еще раз насладиться образом спокойного, мудрого, без страха и упрека Нессима, грудью вставшего на пути обрушившихся на Жюстин несчастий и отражающего их. Так ли я не прав, приписывая ей еще одно желание, вполне в подобном случае законное? (А именно — отделаться от Жюстин, освободиться от чужих притязаний на собственную душу и на собственный образ мыслей. Она ведь даже писать тогда перестала.) Нессимова доброта — высокая смуглая фигура, отрешенно дрейфующая по коридорам александрийского света, — нуждалась в поле действия; как мог бы рыцарь благороднейшего происхождения выполнить свой рыцарский долг, не будь на свете замков и павших духом дев, которые ткут в них без отдыха и сна? Они идеально подходили друг другу — во всем, кроме потребности любить.

«Но деньги — ничто», — сказала она; уж с этой-то стороны она Нессима знала. Огромное его состояние его как бы и не касалось. Здесь, однако, необходимо заметить, что он уже успел сделать жест, тронувший Жюстин и даже несколько ее ошеломивший. Они ведь виделись отнюдь не однократно — по предварительной формальной договоренности в гостиной отеля «Сесиль», с бесстрастностью александрийских брокеров, обсуждающих проект хлопкового синдиката. Так уж в Городе принято. Мы народ рациональный, мы материалисты и никогда не смешивали две разные области: страсть и семейную жизнь. На подобных разграничениях и зиждется Средиземноморье, древнее, огромное и трогательно прозаичное.

«Соображения имущественного неравенства должны влиять на ваше решение в последнюю очередь, — сказал Нессим, чуть заметно покраснев и опустив голову. — Я решил сделать вам подарок ко дню рождения, который позволит вам ощутить себя ничем и ни с кем не связанной, — просто женщиной, Жюстин. Все это чушь и дрянь, но чушь и дрянь, проникающая в этом городе во все закоулки, все способная отравить! Дадим себе волю быть свободными, прежде чем принимать решения». Он протянул через стол маленький зеленый чек с надписью: «Три тысячи фунтов». Она смотрела на чек долго и удивленно, но так до него и не дотронулась. «Я вас не обидел?» — спросил он поспешно, чуть заикаясь от волнения. «Нет, — сказала она. — Это очень на вас похоже. Вот только что я могу с собой поделать — ведь я вас не люблю».

«Конечно, вы не должны принуждать себя».

«Ну и что у нас будет за жизнь?»

Нессим посмотрел на нее возбужденно и настороженно и опустил глаза, словно только что получил жестокую выволочку.

«Объясните мне, — сказала она, помолчав. — Пожалуйста, объясните мне. Я не могу воспользоваться вашими деньгами, вашим положением и ничего не дать вам взамен, Нессим».

«Если бы вы только попытались попробовать, — сказал он мягко. — К чему нам обманывать друг друга? Жизнь не слишком длинна. И только от тебя самого зависит, будешь ли ты пробовать — искать средств к достижению счастья».

«Может, ты хочешь переспать со мной? — внезапно перебила его Жюстин: его тон вывел ее из себя, но и тронул сверх всякой меры. — Я к твоим услугам. Пожалуйста. О! Я для тебя на все готова, Нессим».

Его передернуло, и он сказал: «Я говорю о взаимопонимании, где дружба и сочувствие могли бы занять место любви до той поры, пока она, как я на то надеюсь, не проснется. Конечно же, я буду с вами спать: я — любовник, вы — друг. Кто знает? Может быть, год. В конце концов, в Александрии все свадьбы — это коммерческие начинания. Господи, Жюстин, какая же вы дура. Неужто вы не понимаете, что мы можем быть нужны друг другу, далее если мы этого пока еще не поняли? Стоит попробовать. Все может помешать — все что угодно. Но я никак не могу отделаться от мысли, что единственная женщина в этом городе, которая мне по-настоящему нужна, — это вы. Мужчина многих может желать, но желаю не значит — нужна. Других я могу хотеть, вы мне — нужны. Конечно, за себя вы решаете сами. Господи, как жестока жизнь и как абсурдна!» Никто и ничего подобного раньше ей не говорил — не предлагал партнерства, столь хладнокровно рассчитанного, столь ясного по цели. Разве не восхитительная затея с определенной точки зрения? «Вы не из тех людей, что ставят все на rouge et noir [31], — сказала она медленно. — Наши банкиры просто великолепны, покуда речь идет о деньгах, но здесь всем известно — стоит появиться женщине, и с головой у них начинаются нелады. — Она положила руку ему на запястье. — Вам нужно показаться доктору, дорогой мой. Так переживать из-за женщины, которая только что сказала, что никогда не сможет полюбить вас, — что за безрассудство! Не стоит, Нессим!»

Он смолчал, ибо понял: слова ее обращены не к нему — часть долгого спора внутри, с самой собой. Незамысловатость дилеммы легла на ее лицо хлороформовой маской — красивое, злое, застывшее лицо: она просто не могла поверить, что кто-то заинтересовался ею ради нее же самой, ради чего-то, что было у нее внутри, — если там вообще что-то было. И в самом деле, подумалось ему, он похож на азартного игрока, поставившего все свое состояние на один поворот колеса. Она колебалась теперь на самой грани решения, как лунатик над пропастью: проснется ли она прежде, чем сделает шаг, или даст сну длиться? Будучи женщиной, она не могла остановиться, ей хотелось играть еще, ставить условия; отступать все дальше под прикрытие тайны, пока мужчина будет посягать на нее, во всеоружии очаровательной своей кротости. «Нессим, — сказала она, — очнитесь». И она тихонько тряхнула его.

«Вот я», — тихо сказал он.

Снаружи на площади раскачивались пальмы под ветром с моря, шел мелкий дождь. Была десятая Зу-эль-Хигга, первый день Курбан Байрама, и на площади собирались пестро одетые участники праздничного шествия, с огромными шелковыми знаменами и с кадильницами в руках, со знаками отличия своей веры, и пели отрывки из литании — литании забытой нубийской расы, воскресающей ежегодно в полной силе и славе у мечети Неби Даниэль. Толпа была великолепна, расцвеченная пятнами основных цветов. Воздух струился рябью тамбуринов, и временами в паузах, падавших вдруг поверх криков и пения, возникала торопливая скороговорка больших барабанов — пока цепенела натянутая на них кожа у шипящих под дождем жаровен. Повозка, набитая одетыми в разноцветные яркие платья проститутками из арабских кварталов, проехала мимо — пронзительные крики и пение накрашенных молодых людей под аккомпанемент скрежещущих цимбал, под скоропись мандолин: все вместе яркое, как тропический зверь.

«Нессим, — сказала она вдруг ни с того ни с сего, — при одном условии — мы переспим прямо сегодня». Черты его лица словно приросли к черепу, и он сказал зло, плотно сжав зубы: «Тебе необходима хотя бы капля ума, чтоб уравновесить отсутствие воспитания, — где она?»

«Прости, — заметив, как глубоко и неожиданно она его задела. — Я только хотела удостовериться». Он страшно побледнел.

«Я предложил тебе нечто иное, — сказал он, пряча чек обратно в бумажник. — Поразительно, но ты так ничего и не поняла. Разумеется, мы можем переспать, если ты ставишь такое условие. Давай возьмем комнату здесь, в отеле, — сейчас, сию же минуту». Он был просто великолепен, когда его задевали вот так, и она вдруг поняла со всею возможной ясностью, что кротость его была не от слабости и что за необычным ходом мысли и обдуманностью слов лежало странного рода чутье — может быть, и не самого безобидного свойства. «Что мы докажем друг другу, — продолжил он, чуть смягчившись, — таким путем или же противоположным: если никогда не ляжем вместе?» Она поняла, сколь безнадежно неуместны были ее слова. «Мне очень стыдно — я была вульгарна». Она проговорила это, не слишком задумываясь о смысле, в качестве уступки ему и его миру — миру, от утонченности которого она не могла еще по чужеродности и неотесанности своей получить удовольствия, миру, в котором можно было себе позволить культивировать чувства, posees [32] хорошим вкусом. Мир, который можно было сшибить с ног только лицом к лицу и без одежды — кожа к коже, так сказать. Нет, смысл в ее словах был иной — сколь бы вульгарным ни казалось ее предложение, она интуитивно знала, что права, ибо то, чего она хотела, было единственным для женщины правильным пробным камнем, на коем поверяется мужская суть: не знанием тех или иных его качеств, о них можно умозаключать, но — запахом. Ничто, кроме акта физической любви, не скажет нам друг о друге правды. И Жюстин было и в самом деле бесконечно жаль: ему недостало мудрости дать ей реальный шанс самой взглянуть, что прячется за красотой его и силой убеждения. Но разве она могла настаивать?