Освободите нас от зла - Дар Фредерик - Страница 2

Я окликаю Феррари голосом, который и сам не могу узнать.

— Эй, послушай...

Он подскакивает, что-то бормочет, но в ту же секунду оказывается возле меня, и сознание его мгновенно проясняется...

— Что там такое?

— Слушай...

Я показываю пальцем на окно. Он застывает, взгляд напряжен, рот приоткрывается в беззвучном крике. Слух наш уже привык к тишине, и мы отчетливо различаем самые слабые звуки... Удары, они довольно беспорядочны, никакого отчетливого ритма... Приглушенные удары молотка там, снаружи... Феррари, наверное, все понял и становится вдруг очень бледным, взгляд его приобретает лихорадочный блеск.

— Что бы это значило, а? — спрашиваю я в смятении, глупо надеясь на то, что он сумеет придумать какое-нибудь не менее глупое объяснение происходящему. Но он не пытается играть в поддавки.

— Мамашу гильотину городят, и это меня нисколько не удивляет...

— Но это невозможно!

Он позевывает, слегка передергивая плечами, словно ему холодно.

— А что, рано или поздно это должно было произойти... Что ты хочешь, наступил день славы... Еще немного, и пойду досыпать вечным сном...

Я закричал:

— Ты пойдешь! Но ведь это, может быть, и для меня!

Мой страх придает ему мужества.

— А ты что, уже в штанишки наделал, а, паренек?

Он посматривает на меня странным взглядом и пожимает плечами.

— Не переживай!.. Говорю тебе, для меня это все равно, что на велосипед взобраться!

Он улегся на своей кровати. Сложил руки на животе. Полная неподвижность. Затем я вижу, как вздергивается его верхняя губа...

— Я сыграю в ящик, так и не увидев Неаполя, — говорит он.

В мире только это и существует теперь для него: возможность шокировать меня своими шуточками... Он знает, что пройдет некоторое время, и он перестанет быть для меня важной птицей в своем роде... И старается не упустить эти минуты...

— Это так ты не боишься? — взвыл я.

Теперь люди, возводящие на тюремном дворе свое гнусное сооружение, уже не стараются сохранить в тайне это занятие. Я отчетливо слышу удары молотка по дерезу. Не отвечая на мой вопрос, Феррари бормочет:

— Похоже, этот парень, что колотит там, считает себя ударником в оркестре. Ему и в голову не приходит, что своим стуком в такой ранний час он мешает спать добрым людям.

Я делаю последнюю попытку:

— Ты уверен, что строят именно эшафот?

Ответ его прост и полон презрения:

— Абсолютно уверен!

Затем, посмеиваясь, добавляет:

— Эшафот! Ну и словечки у тебя!

А у меня звенит к ушах. Эшафот! ЭШАФОТ! Я пытаюсь понять. Что-то ужасное из железа и дерева... А дерево это когда-то росло в лесу и было живым... Железо родилось па заводе, где все грохочет и полным-полно народу, и они напевают...

— Это для меня! — шепчу я...

Я хотел бы заплакать, но глаза мои сухи.

— Говорю тебе, нет! — орет Феррари. — Я прошел через суд присяжных раньше тебя! Стало быть, моя первая очередь. И надо еще учитывать то, что я не имею права на помилование от господина президента. Принимая во внимание все вышеизложенное, полагаю, что у этих господ есть все основания отправить меня к праотцам раньше, чем тебя!

А ведь он, должно быть, прав. И строят ИМЕННО ДЛЯ НЕГО... Мне вновь хочется спросить, не боится ли он, но я опасаюсь новых насмешек с его стороны и сдерживаю себя.

— А знаешь, — сказал он, — какая к хренам разница, чья башка отлетит раньше? Понимаешь, достаточно усвоить одну вещь: мы оба будем клиентами этого аппарата. Так и так все помрем: и мы, и те парни, что поведут нас на эту скотобойню... Всего лишь вопрос времени. А ему до лампочки наши проблемы. Мне вот еще сорока нет, а на что я могу надеяться, если подумать? Вот так-то. Средняя продолжительность жизни сколько у нас? А я ведь наверняка лет эдак на двадцать пять еще мог бы рассчитывать...

Я со злостью обрываю его:

— Двадцать пять? Но ведь это четверть века!

Мой аргумент повергает его в ужас. Он закусывает нижнюю губу.

— Согласен, четверть века! А что потом? А если бы жизнь длилась сто, тысячу лет! Все равно ведь потом помирать... Разве нет?

— Да, но не так рано! В этом-то все и дело: умереть, но не так рано!

Он смотрит на меня с любопытством.

— Сроду не встречал таких слабаков. Ты, небось, и раньше добрым трусом был...

Я кричу:

— Нет! Нет! Я был храбрым...

— Ах, вот как?

Я замолкаю и начинаю размышлять... Каким я был — храбрым или нет? Был ли я вообще мужчиной, просто мужчиной? Настоящим? Вопрос этот — почему, о Боже? — кажется мне вдруг самым важным... Я не слышу больше ударов молотка по возводимому для одного из нас эшафоту, этой ужасной какофонии в предутреннем холоде! Я слышу только слабую музыку своих воспоминаний. Разумеется, вся эта история началась случайно...

В то время мы жили в роскошном доме в районе Гарш. Глория выбрала именно это предместье, поскольку наши первые любовные свидания проходили в лесу Сен-Кукуфа, у нес культ этих чудесных дней. Я прилично зарабатывал, настолько прилично, что мог позволить себе предаться любимому развлечению — охоте... Когда наступал сезон, я оставлял завод своему директору — он заслуживал полного доверия, ибо работал еще при моем отце — и уезжал в Солонь или в Арденны, в зависимости от приглашения.

В первое время Глория всегда сопровождала меня... Полагаю, ее привлекали в этом действии в основном костюмы современной Дианы, которые она заказывала по такому случаю. Да еще, пожалуй, великолепные ужины, завершавшие эти утомительные дни на свежем воздухе. Но очень скоро ей все наскучило. Запах пороха раздражал ее, а вид крови вызывал отвращение... Поэтому наступил день, когда я отправился охотиться на дичь один, оставив ее дома, где она занималась всякой ерундой, наполняющей жизнь неработающих женщин. Я любил ее, не слишком задумываясь над этим. Я был убежден, что стоило мне отлучиться, как она падала на колени перед моей фотографией. Мужчины таковы: они полагают, что их любовь несется по жизни с той самой скоростью, которую они ей задали. Они даже не предполагают, что возбуждение первых пьянящих дней является лишь порогом, перешагнув который надо двигаться дальше по дороге, далеко не всегда усыпанной розами....

Когда началась эта история (я ее так и называю — «история»), я гостил у друзей неподалеку от городка Монтаржи. По субботам мы настреливали целую кучу зайцев и по воскресеньям возобновляли это занятие... Но с хозяином дома произошла неприятность, столь часто случающаяся во время охоты, заряд дроби угодил ему в ляжку, и это вынудило нас прервать наши развлечения... Как и большинство приглашенных, в тот же вечер я отправился домой, доведенный охотой до изнеможения и желающий лишь одного — завалиться спать.

Подъехав к усадьбе, я нашел ворота запертыми... Свет не горел в окнах, и ставни были закрыты. По субботам служанка уезжала в кино. Я подумал, что жена, должно быть, решила провести этот вечер в Париже. Такое уже пару раз случалось, когда ей хотелось посмотреть балет. Я достал ключи и отпер двери гаража... Странно, машина оказалась на месте... Это мне показалось необычным. В Гарше мы ни к кому не ходили, а Глория и за сто метров от усадьбы не пойдет пешком... А может, что-то случилось с машиной? Я включил зажигание... Ровное пофыркивание мотора смутило меня... В таком случае, что же могло означать отсутствие жены?

Смутное беспокойство овладело мной. Мне показалось, что с ней что-то случилось... Я вошел в дом, но не встретил там ни одной живой души... Однако в доме все было в полном порядке... Господи, ну что же это я так беспокоюсь? Ведь я должен вернуться только к вечеру следующего дня. Глории взбрело в голову — что, впрочем, против ее привычек — прогуляться при луне.

Я собрался было поставить машину в гараж, но беспокойство не оставляло меня. Усталость словно рукой сняло. Я погасил свет и запер дверь на ключ. Ночь дышала свежестью. Я подставил свой пылающий лоб легкому ветерку... Дорога, ведущая к нашему дому, была обрамлена цветущей изгородью, я до сих пор помню ее терпкий аромат. Было прохладно. Я поднял воротник моей охотничьей куртки и зашагал к лесу... Для охотника лес всегда притягателен. Я почти дошел до него, надеясь увидеть силуэт моей жены, стоящей возле дерева, но тут услышан урчанье мотора и повернул назад.