Таллинский дневник - Михайловский Николай Григорьевич - Страница 62

И все-таки в словах члена Военного совета была доля правды. Мне кажется, получалось так еще и потому, что добраться до «барбакадзе» нашему брату было непросто. Если корабли, вросшие в лед у набережных Невы, были на виду у всех, то «барбакадзе» находились в местах далеких, в глухих железнодорожных тупиках, перемещались скрытно из одного конца города в другой, меняя позиции, их пребывание в том или ином районе считалось военной тайной.

Помнится, одним из самых молодых, к тому же удачливых артиллеристов был Лев Тудер. Он командовал артиллерийским дивизионом, огромным хозяйством на колесах, состоявшим из восьми дальнобойных орудий на платформах, четырех локомотивов, штабных вагонов, вагонов с боеприпасами. Техники хватало, огорчало другое: пока Ленинград находился в кольце блокады, на все и на вся распространялась голодная норма, полагалось от шести до десяти снарядов в сутки на одно орудие. Только после прорыва блокады снаряды не считали. Стреляли сколько надо, до полного поражения цели.

Лев Тудер со своими хлопцами повидал многое: воевали на Ханко, вели непрерывные артиллерийские дуэли с финнами, а когда уходили, пришлось им уничтожить технику. Погрузились на корабли и пришли в Кронштадт, здесь на короткое время стали бойцами лыжного батальона на форту «Шанц», зорко охраняли подступы к крепости. В первую же блокадную зиму они перекочевали на форт «Красная Горка». Вся хитрость была теперь в том, чтоб не свалил голод, дистрофия. И Тудер проявил, прямо скажем, удивительную сметку, находчивость, организовав подледный лов рыбы. На хлеб, сахар, все остальное была голодная норма, но рыбы ели вдоволь, и все выжили. А вскоре со своей боевой ратью Тудер снова на рельсах, с пушками на платформах. На эллинге судостроительного завода имени Жданова был его наблюдательный пост, получивший название «Эйфелева башня».

Такие же посты вскоре появились на вышке мясокомбината и даже на Пулковских высотах, где была велика опасность прорыва немецких танков. И потому дивизион Тудера пристрелял там каждый квадрат, и круглые сутки дежурные орудия были «на товсь», готовые по сигналу командира наблюдательного поста старшины 2-й статьи Ивана Зубачева открыть огонь.

Однако главной работой артиллеристов в блокадном Ленинграде была контрбатарейная борьба с немецкой артиллерией, обстреливавшей город. Какой нужен был пытливый ум, сколько выдержки, хладнокровия, чтобы выследить проклятую немецкую батарею, «достать» ее своими снарядами, да так, чтобы она замолчала раз и навсегда. Этим занимались месяцы и даже годы — на пределе сил, в постоянном напряжении.

Тудер считал своим счастливым днем 15 января 1944 года, когда поступил приказ вскрыть секретный пакет, хранившийся в сейфе на КП, и вслед затем в общую канонаду наступления включились басовые голоса всех четырех его батарей. Орудия вели огонь по заявкам армии, по ранее разведанным целям, уничтожая вражеские укрепления, разрушая командные пункты. Не раз наблюдатели и корректировщики Тудера могли оказаться под огнем своей артиллерии, но об этом не думали, все были одержимы желанием идти вперед и вперед. На третий день боевая страда пошла на убыль, и тогда Тудер сел в машину и поспешил вслед за наступающими войсками. Нагнал их и остался там на положении полпреда балтийской морской артиллерии. Ему было дано право вызывать огонь по своему усмотрению, когда этого требует обстановка. Вместе с радистом они добрались сперва в район Красного Села — там шел бой, немцы сопротивлялись, и наступление замедлилось. Тудер вызвал огонь морской артиллерии своего дивизиона и дивизиона майора Григория Барбакадзе. Дорога пехоте была проложена. Так Тудер шел все дальше и дальше вместе с нашими наступающими войсками, мимо знаменитых Дудергофских высот, где уже валялись вражеские орудия, разбитые, искореженные морской артиллерией. Батареи отстреляли на пределе дальности, помогая стрелковым частям овладеть Красногвардейском (Гатчина), и Тудер возвращался обратно, словно знал, что теперь ему и его парням предстоит поддержать наше наступление на Карельском перешейке, а затем и здесь, в Прибалтике. Ведь на очереди было освобождение островов Моонзундского архипелага, где мы потом встретились. И тогда же расстались на сорок лет, пока я не приехал в Ленинград на торжества освобождения города от блокады.

Я порадовался, когда ко мне в гостиницу пришел высокий, бравый, еще молодой мужчина, не расплывшийся и не согнувшийся под тяжестью лет, как многие из нас, а полный энергии и сил. Я с восхищением смотрел на моего гостя, думая о том, что есть еще среди нас люди, которым и годы нипочем.

Сели, разговорились, стало ясно, что он и сегодня находится в строю, в строю защитников мира потому, что его выступления на предприятиях, в школах с воспоминаниями о годах блокады — это тоже оружие в борьбе за мир. И этому же посвящена задуманная им книга, которая, не сомневаюсь, будет написана, ибо с тех давних пор такой уж характер у Льва Тудера: решено — сделано!

Когда пехота штурмовала острова

Мне хочется отойти от хронологии и рассказать о продолжении боев на эстонской земле, об освобождении островов Моонзундского архипелага начать с того, что я увидел там в восьмидесятых годах, и тогда станет яснее связь настоящего с прошлым.

Прошлое живет и в краю суровой величественной природы, среди скудной каменистой земли, шквальных ветров и холодного неприветливого моря. Тут исстари ничего легко не давалось, все отвоевывалось у природы. И потому из рода в род вырастало племя островитян, сильных телом и духом, закаленных в непрерывной борьбе со стихией.

Красивые лесные дороги, красные черепичные крыши хуторов, ухоженные приусадебные участки, аккуратные фермы с ленивыми, упитанными черно-белыми коровами. Тишина. Покой. Божественные запахи скошенной и чуть подвядшей травы, гудение пчел. Приветливые и деловитые молодые люди. Они заняты хозяйством: работают тракторы, бегут мимо меня самоходные тележки, груженные какими-то мешками, сворачивают к ферме, дымит маленькая котельная. Ферма полностью механизирована. Об этом говорят с гордостью. Ручной труд почти отсутствует. Это новый шаг в развитии животноводства. Молодые люди красивы и уверены в себе. Они знают себе цену. Умеют хорошо работать. Приглашают меня выпить кофе. Или молока. «Вы давно пили парное молоко? Мы можем угостить. У нас молоко особенное — на островах особые травы. Вкус молока удивительный…» Они любезны, эти молодые люди, и не могут понять, почему вдруг человек, которого хотят угостить парным молоком, думает о чем-то другом, начинает нелепо озираться по сторонам и, наконец, отходит в сторону, вглядываясь куда-то вдаль.

На самом деле я никуда не вглядывался. И протирал очки вовсе не потому, что они запотели… Мне не верилось, что здесь, на земле, где в сорок первом стояла батарея старшего лейтенанта В. Букоткина, может быть так тихо. Могут гудеть пчелы, и веселые, красивые молодые люди будут угощать меня молоком… В моей памяти эта земля так и осталась растерзанной, залитой кровью, сожженной, в ранах бомб и снарядов, перевитой рядами колючей проволоки, бесплодной, как пустыня. Бесплодной оттого, что во время войны кое-где на ней не осталось ничего — ни деревца, ни кустика, ни даже травы — все было выкорчевано, разбито, расщеплено, выжжено. Земля тогда потеряла главное свое назначение — быть матерью всего живого. А может быть, нет? Может быть, она именно по-матерински укрывала собою бойцов батареи? Их никто не мог бы узнать в лицо. У них будто бы не было лиц. Точнее — одно. Лицо бойца перед смертью. Черное, покрытое пылью и гарью, в черных бинтах и черной крови. Они поднимались из осыпанных, заваленных землею щелей, и их раскаленные, израненные, с обгоревшей на стволах краской орудия снова и снова выбрасывали огненные, смертоносные языки. Они глохли от рева орудий и грохота разрывов, и когда я что-то спросил у них, крича во все горло, они в ответ тоже кричали все вместе, вытряхивая землю из-за воротов гимнастерок, сверкая белыми на черных лицах зубами. Они не слышали (или не слушали?), что я спросил, они хотели, чтобы я написал, что они не уйдут отсюда живыми. Пусть люди знают!