Мое преступление (сборник) - Честертон Гилберт Кий - Страница 14

Помолчав немного, он сказал:

– Я ушел из леса в смешанных чувствах, сам толком не понимая почему, и, выйдя на освещенное луной место, увидел законника. Тот стоял тихо, но не сводил с меня глаз, будто сова. Лицо его оставалось в тени, я мог различить только рыжие волосы, но я знал точно, как если бы это было написано черным по белому: у него было лицо судьи, приговаривающего преступника к повешению.

Трегерн снова рухнул на скамью, слабо улыбнулся и добавил:

– Только, подобно множеству таких судей, он терпеливо ждал возможности повесить не того человека.

– А тот человек… – машинально произнес Пейнтер.

Трегерн пожал плечами и устроился на скамье поудобнее, поигрывая пустой кружкой.

IV. Погоня за правдой

Через некоторое время после коронерского расследования, не приведшего ни к каким конкретным результатам, о чем мистер Эндрю Эйш предупреждал с самого начала, Пейнтер снова сидел на лавочке перед деревенской гостиницей, а на столике перед ним стоял высокий стакан со светлым элем, который американец ценил больше как местную диковинку, нежели как напиток. Компанию ему составлял лишь один человек, но и это было необычно, потому что в этот час обычно маленький рынок пустовал, и вообще в последнее время Пейнтер чаще бывал наедине с собой. Его это не угнетало, ведь он, подобно своему великому соотечественнику Уолту Уитмену, носил с собой всю вселенную, будто раскрытый зонт. Но он был не просто в одиночестве: он был одинок. Эйш уезжал в Лондон по срочному делу, а с тех пор как вернулся, был постоянно занят другими делами, вне всякого сомнения, имеющими отношение к убийству. Трегерн же открыто вступил в свои права мужа знатной дамы, поселился в поместье, и они с женой с головой погрузились в грандиозные преобразования. Например, Барбара, принадлежавшая к людям, у которых даже мечты приземленные и конкретные, с невиданным размахом принялась за перепланировку сада. Так что не было ничего странного в том, что, как только в гостинице появился еще один постоялец, Пейнтер, человек общительный, решил заговорить с ним. Оказалось, что его новый знакомый – художник, такой же непоседа-путешественник, как и он сам, и сюда приехал, чтобы сделать пару рисунков на здешнем романтическом побережье. Сейчас он сидел на скамье рядом с Пейнтером и курил трубку, а перед ним на столе лежал его заплечный ранец. Был этот человек высокого роста, одет в бархатный пиджак; с льняной копной волос и длинной светлой бородой резко контрастировали темно-карие глаза, и это странное сочетание почему-то заставило Пейнтера вообразить, будто перед ним русский. Художник, неизменно таская с собой свой ранец, побывал во всех уголках здешних мест, которые могли представлять интерес. Он даже добился разрешения поставить мольберт в том самом саду, где сквайр так любил трапезничать на свежем воздухе. Но Пейнтеру еще не представилось возможности оценить его работы, и даже разговорить его на околохудожественные темы было не так-то просто. Сам Сайприен был всегда готов обсуждать какое угодно искусство, и делал это, но его собеседник отвечал крайне мало и неохотно. Он приводил аргументы в пользу кубистов по сравнению с последователями Пикассо, однако его нового знакомого, похоже, не интересовали ни те, ни другие. Он намекнул, что все неопримитивисты как один используют тонкий штрих, тогда как истинные примитивисты рисуют короткими штрихами, однако странный художник оставил намек без внимания. В попытках найти с ним общий язык Пейнтер забрался даже в седую древность и заговорил о постимпрессионистах[21], но и тут не получил отклика, и тогда в его голову закрались странные мысли. В довольно мрачном настроении он рассуждал о том, что в истории павлиньих деревьев, в конце концов, так и не обнаружился таинственный незнакомец, а этот человек так поразительно подходит на эту роль, как вдруг сам таинственный незнакомец подал голос:

– Знаете, наверное, я лучше просто покажу вам то, над чем работаю.

И он, суховато улыбнувшись, принялся расстегивать ранец, лежавший перед ним на столе. Пейнтер смотрел на него с вежливым интересом, однако, к его недоумению, то, что художник извлек из ранца, никак нельзя было назвать относящимся к искусству, даже в понимании самого ярого кубиста. Один за другим на столе появились сначала стопка писчей бумаги, мелко исписанная черными и красными чернилами, а затем, к еще большему изумлению американца, – старый топор с привязанной к нему льняной тряпкой, который Пейнтер сам довольно давно нашел в колодце.

– Простите, что напугал вас, сэр, – сказал русский художник с ярко выраженным лондонским акцентом, – но я лучше вам прямо скажу, что я полисмен.

– Вы не очень похожи на полисмена, – заметил Пейнтер.

– Так и должно быть, – ответит его собеседник. – Мистер Эйш привез меня сюда из Ярда, чтобы я провел расследование, и посоветовал обратиться к вам, когда закончу. Вас ввести в курс дела? Изначально я занялся этим расследованием по просьбе мистера Эйша и преимущественно использовал его наработки. Мистер Эйш – замечательный специалист по уголовному праву, у него очень светлая голова, сэр, и он знает не меньше, чем Ньюгейтский справочник[22]. Я принял за рабочую версию его точку зрения, что только вы, пятеро человек, собравшиеся за столом в саду сквайра, знали о его перемещениях. Но вы, джентльмены, если мне будет позволено так высказаться, частенько не обращаете внимания на некоторые вещи и на некоторых людей, нас же учат в первую очередь смотреть именно на то, что вы упускаете. Я изучал записки мистера Эйша об обстоятельствах, вам уже известных, о его подозрениях, которые нет нужды обсуждать, потому что они развеяны, и обнаружил некую особенность, о которой, полагаю, стоит поговорить в самом начале. Прежде всего, не соответствует действительности то, что вокруг стола собралось пятеро. Вас было шестеро.

Ужасные подробности происходившего в том саду всплыли в памяти Пейнтера, и он уже готов был поверить в привидение или кого-то, кому даже названия нет. Однако детектив продолжал:

– Если говорить точнее, там было шесть человек, из них пять – благородного происхождения. Тот дворецкий, Майлз, видел исчезновение сквайра так же ясно, как и вы, и, надо сказать, я вскорости выяснил, что он достоин самого пристального внимания.

На лице Пейнтера промелькнуло понимание.

– Значит, так все и было! – пробормотал он. – Неужели вся эта история, замешанная на легендах, закончится картинкой из детективного рассказа: полицейский арестовывает дворецкого? Я, пожалуй, соглашусь с вами: он не обычный дворецкий, даже на первый взгляд; я же выказал прискорбное отсутствие воображения. Впрочем, как это нередко бывает, прежде всего дело в обычном снобизме.

– Не стоит делать поспешные выводы, – невозмутимо заметил полицейский. – Я всего лишь сказал, что Майлз там был и что на него следовало обратить внимание. Он был в куда большей мере посвящен в дела сквайра, чем многие думали, и когда я внимательно расспросил его, он рассказал мне кое-что важное. Я все это записал, но сейчас не буду вас утруждать деталями, упомяну лишь одну. Однажды вечером дворецкий оказался за дверью столовой сквайра и услышал, как там громко ссорятся. Временами сквайр бывал очень груб, но, как ни странно, больше несдержан был не он, а его собеседник. Майлз слышал, как он несколько раз сказал, что сквайр опасен для общества и его смерть стала бы для многих огромным облегчением. Я обращаюсь к этой детали, чтобы назвать вам имя этого джентльмена: это был доктор Бартон Браун, местный врач. Затем я обратил свой взор на дровосека Мартина. Как минимум одно из его свидетельств весьма недвусмысленно и, как вы увидите чуть дальше, подтверждается показаниями других свидетелей. Он сказал, что доктор не дал ему забрать топор, и это подтверждают мистер и миссис Трегерн. Более того, он заявил, что, по словам доктора, топор был именно у него, и это тоже было подтверждено другим свидетелем: садовник видел, как доктор вскоре после разговора с Мартином вернулся и подобрал топор. Мартин говорил, что доктор неоднократно отказывался вернуть ему инструмент, каждый раз выдумывая нелепые отговорки. И наконец, мистер Пейнтер, давайте выслушаем свидетельские показания самого топора.