Демон против люфтваффе (СИ) - Минский Анатолий - Страница 32

К сожалению, гораздо больше таких же PZL валяется безо всякой маскировки — явно повреждённые при посадке или во время бомбёжки. Кроме истребителей, видны одномоторные бомбардировщики и двухмоторные, отдалённо похожие на наш СБ. И они тоже — в руинах…

Поляки встретили меня как родного. Все взаимные обиды, панская спесь по отношению к восточному быдлу, воспоминания о бестолковых конниках Тухачевского у Варшавы — начисто забыты. Красная Армия вступилась за Польшу! Германцам — каюк!

— Поручик Скальский, — представился молодой авиатор в лётном снаряжении. — Витам пана пилота в четвёртом истребительном полку. Когда можно ждать остатних?

— Капитан Анджей Ковальский, 39 истребительный авиационный полк ВВС РККА. Пшепрашам, пан поручик. Я — один, и больше никакой помоци из Союза не будет. Как, быть может, и от Англии.

— Цо пан мувит? — послышались возмущённые голоса. Войско польское, в принципе не способное победить в одиночку Вермахт и Люфтваффе, имеет одну лишь задачу — задержать агрессора как можно дольше и выстоять до помощи союзников. Самолётов и лётчиков мало, основная часть потеряна в первые дни блицкрига. А я только что сказал — на подмогу надежды нет.

Наземные бойцы, техники и аэродромное обслуживание в смешных шапках «рогатывках» с вышитым белым орлом, тревожно залопотали. Не желая превращать обсуждение неприятной новости в митинг, офицер увлёк меня к зданию, где явно расположилось что‑то командное — начальство части или управление полётами.

— Вы — поляк, офицер Армии Червоной?

— Так. Родители из Познани, увезли меня в конце 1913 года, я был ребёнком. Потом началась война, остались в России, — я немного прибавил возраста к биографии Бутакова. — Но и там мувили по — польску, не сгубили корней. Тераз любая газета в Союзе пишет о страшных польских злодиях, а о нацистах — як о наилепших пшиятелях. Я одважил лететь в Торунь до битвы з немцами.

Не говорил по — польски с той самой поездки через Варшаву в Париж, поэтому моя речь похожа на дурно приготовленный винегрет. Но Скальский прекрасно понял гремучую смесь польских, белорусских и русских слов. Скоро у меня в голове перещёлкнуло какое‑то реле. Теперь способен общаться с аборигенами, не слишком позорясь.

К чести поручика, он, летавший над северным фронтом, прекрасно понимал обречённость и не строил иллюзий. Спросил меня о боевом опыте и присвистнул, увидев газетную вырезку с бурыми пятнышками.

Старшим на аэродроме числился капитан Матецкий. Увидев седую голову пожилого ляха, беспокойно заворочался Иван. Молодёжь на лётном поле никак не имеет отношения к последней войне, но ветеран армии Пилсудского — точно современник белопольских бесчинств, любимой темы политработников.

«Уймись. Разве всё, услышанное тобой на политинформациях о Европе совпало с увиденным? Большая часть на поверку оказалась враньём. Так же и двадцатом году — обе стороны были хороши».

Матецкий и Скальский рассказали о положении в Торуни. Весьма тяжёлом, если честно признаться. В исправности пребывают лишь три истребителя и два разведчика из авиаотряда со смешным названием «Пизцза». Основная матчасть потеряна во время бомбёжек и первых вылетов. Поручик уничтожил четыре немецких самолёта: бомбардировщики, а также старые знакомые по Испании «Хейнкели-51», использующиеся в Люфтваффе как штурмовики. Против «Мессершмиттов» польские PZL-11c бессильны.

— В Испании мы били их на И-15, — уловив неприятную тень в глазах авиаторов, я тут же поправился. — Не хвастаюсь, панове. Если вы совершаете боевые вылеты каждый день, опустили на землю четверых нацистов, то самая главная деталь истребителя — лётчик — у вас в порядке. Имея запас высоты и маневрируя, можно и «Мессер» подбить. Конечно, это нелегко. Я расскажу, а лучше покажу примером.

Сегодня погода испортилась, поэтому решили перенести вылет на утро. Меня и единственную русскую «Чайку» Матецкий сказал не оформлять — в царившем бардаке оно никому не нужно. Я попросил закрасить звёзды и нанести опознавательные шашечки польских ВВС. Будем считать, у меня тоже PZL, только с нижним крылом.

«Зато из польского моноплана обзор лучше. Нижнее крыло не мешает. Отличный разведчик», — весомо заявил Иван.

«Наразведывать он может, вопросов нет. Но передать разведданные не получится — рации нет. От истребителей уйти потолок и скорость не позволяют. Это не самолёт, а реликт, коллега».

Обедал с поляками. Скальский попросил паненок из столовой предоставить новому лётчику покои гостинны.

Плотная породистая дама, о таких говорят в Союзе — «из бывших», задумалась на секунду и отсоветовала селить меня в офицерской казарме. Кто ж там досмотрит за паном капитаном?

— Пани Ванда!

— Цо, пани Гражина?

— Возьми пана капитана до се́бе. Фляками по — домашнему угости.

Такое гостеприимство — самое искреннее. Как в бедных испанских домах. Трогательно, когда делятся не обильным, а последним. Торунь, говорят, уже начала испытывать трудности с едой и элементарными необходимыми вещами. Война!

Вечером отправился с Вандой. Мы болтали за жизнь. Её муж, подхорунжий, где‑то под Краковом, там особенно горячо. Почта не действует толком, если и писал — кто знает, когда придёт весть. Остатки авиационной части покидают Торунь, их переводят под Варшаву. Уедут последние военные — не будет работы. Заявятся немцы, снова оккупация, как в Мировую. Цо то бендже?

За аэродромом началась аккуратная мощёная улочка малого городка, не чета Бобруйску. Домики каменные один к одному, с чистыми палисадниками. Цветы на клумбах и в горшках — красиво. Листья в садах пожелтели, но опавших практически нет. Улицу и дворики наверняка метут не реже раза в день.

Дальние раскаты артиллерийской канонады, ничуть не похожие на грозовые, нарушают уют и покой. Провинциальной идиллии приходит конец.

Мы встретили колонну беженцев с севера. Уходят со стороны запада и Данцигского коридора в центральные области, будто в Польше осталось безопасное место. Много евреев — им хуже всего под оккупантами. Ни одного автомобиля, их имеющие, видимо, давно уехали. Брички, крестьянские подводы, велосипеды, основная часть народа идёт пешком. В поезда не вбиться, там сплошь армейские перевозки. Спасение — только в собственных ногах. Иллюзорное и весьма недолгое спасение.

Нас догнала Бася, четырнадцатилетняя дочь Ванды, оседлавшая велосипед. В Польше и Белоруссии этот двухколёсный транспорт почему‑то зовут «ровар». Сказала, что в школе прекращаются занятия — кто‑то из учителей уезжает, кто‑то мобилизован на фронт.

Следующая скверная новость, словно нашкодивший чёрный кот, настигла нас у порога дома Ванды и Баси. Дверь выбита, внутри порезвились мародёры. Волна, поднимающая толпы беженцев, неизбежно баламутит человеческий отстой с самого дна общества. Девочка кинулась в рёв, а хозяйка с истинно шляхетской гордостью, хоть и не принадлежит к старой знати, хладнокровно заявила:

— Это не самое большое горе. Бася! К нам в доме зашли совершенно посторонние люди. Стыдись! В твоей комнате не было прибрано.

Пани достала из хитрого тайника отложенные злотые.

— Я завтра попрошу денег на аэродроме и возмещу вам!

— Ни тшеба. Скоро в Торуне в ходу будут не злотые, а немецкие марки. Отдыхайте, пан пилот.

Она метнулась в склеп (магазин) и накупила целую сумку еды взамен украденной. Бася привела дом в порядок после грабителей. Я заметил, что скудный ассортимент в опустошённом войной прифронтовом склепе куда обширнее, чем в московских гастрономах мирного времени.

Вестовой поднял меня в четыре утра. Здесь нет ничего похожего на советскую службу ВНОС (8), если и было — развалилось. Вчера Люфтваффе бомбило польские позиции в районе Быдгоща. Оттого местный воевода вызвонил Матецкого с просьбой прикрыть их с воздуха. Четырьмя истребителями, считая И-153! Хотя вряд ли во всей армии наскребётся больше двух десятков машин.

«Чайка» заправлена, киль украшен четырёхугольником польских ВВС. На мне местное лётное обмундирование, в карманах никаких документов и знаков различия. Правда, если окажусь в немецком расположении, это не спасёт.