Демон против люфтваффе (СИ) - Минский Анатолий - Страница 3

Чжеминь втряхнул головой, отгоняя наваждение. Отшвырнул жалкий, бесполезный револьвер. Атеист до мозга костей, убеждённый сторонник Ленина и Мао, он сейчас был готов воззвать хоть к демонам преисподней, лишь бы дали в руки настоящее оружие! Японские аэропланы казались несокрушимой силой, их лётчики — настоящими ангелами ада, несущими смерть или оставляющими в живых по своему капризу.

Китаец не знал, что тогда, летом тысяча девятьсот тридцать шестого года, даже в загробном мире демонов не нашлось бы средства против японской императорской авиации или возрождённых немецких Люфтваффе. Но это — дело поправимое.

Глава вторая. Нарушитель устава преисподней

Я отсутствовал на рабочем месте секунд тридцать — сорок. Заключённые грешники, для краткости — зэги, обнаружились в прежнем виде. Ставлю месячный оклад, они не только не повернули головы, но и не шевельнулись. Самый исправленный тихо мычит, повиснув на руках шестёрок и стараясь не пачкать красной юшкой выскобленный пол у входа в жилой блок. Ясно же — капли заставлю вылизывать. И не донора, понятно, тот на ногах не стоит. Двое парней на примете, они вместо отдыха в очередной раз отскребут ноздреватый бетон. А когда кровавый придёт в себя, не позже чем к утру, скажут ему ба — альшое спасибо.

— Зэг 1696!

— Я, ваше дьявольское благородие! — выгнул спину заключённый Моня по кличке «Комиссар», он же — глава моего актива.

— Объявляй.

— Отряд! На вечернюю поверку становись!

На месте, гады, деваться некуда. Преисподняя — заведение строгое, не пошалишь, не сбежишь и не загуляешь. Но порядок есть порядок. Или «Ordnung muss sein», как говорят мои шестёрки из немецкого эмигрантского пополнения. И «орднунг» должен напоминать грешникам самый их страшный прижизненный кошмар, то, чего больше всего опасались до смертного одра — чёрный воронок у подъезда, ночной обыск, обвинение в шпионаже и переломанные рёбра в подвале кровавой гэбни. Ну да, разница есть — здесь рёбра срастаются за считанные дни, хоть и болят жутко, особенно если лёгкие продырявлены. Даже зубы вылезут новые, а иначе что выбивать‑то в следующий раз? Это у католиков зона классическая — с котлами смолы и прочими архаичными прелестями.

Выбрал троих, свернул им челюсти. Один — из Наркомата внутренних дел, он не удивился. Коминтерновцы охнули и повалились на пол. Новенькие, не привыкли. Лет за десять оботрутся, приживутся. О — па, финский коммунист капнул‑таки красной слюнкой. Значицца, он и трёт палубу до утра. Понимаю, скучно. Подбираю пару ребят тебе для компании. Когда выпишете братский марксистский привет горячему финскому ленинцу, снова не заляпайте бетон. Иначе не буду таким добрым, как в этот вечер.

Отряд, несколько изумлённый мизерностью пинков, розданных на последнем построении, рассосался по нарам. Извините, грешники, сегодня не до вас, завтра воздам двойной порцией. Если это «завтра» наступит для меня самого.

Время в преисподней течёт странно. То тянется патокой столетий, то набухает событиями и несётся вскачь, то вдруг замирает, когда боишься следующего дня.

Для зэгов я — большая величина, из контролёров переведён в начальники отряда. Им невдомёк, что в реальности их босс и мучитель является таким же заключённым грешником. В мире живых уголовники шутят: мы отсидим и выйдем, а персонал зоны отбывает пожизненно, пока на пенсию не откинется. Но аналогия между лагерями и преисподней не точная. Главное — разница в сроках. Подумаешь, двадцать пять лет лесоповала и десять с поражением в правах… Курорт! Здесь, как правило, от сотки. Самые грешные умудряются и пять сотен схлопотать, с вырванными ногтями, раздробленными коленями и отбитой мошонкой. Больше пятёрки крайне редко, разве что помилованные Господом самоубийцы и другие отъявленные персоны. Вроде занимающих должности контролёров и начальников отрядов.

Мне выписали две тысячи лет, хоть я не накладывал на себя руки. Первую тысячу варился в котле со смолой, месяцами висел распятый на кресте, а уж сколько раз меня обглодали дикие звери… Второе тысячелетие на исходе — в администрации зоны, дослужился от заурядного вертухая до отрядного начальника. И ни малейшей надежды, что по истечении второго срока получу хоть маленькую толику Божьей Благодати. У подобных мне не бывает простого конца. Вопрос решается индивидуально, а там — пути Господни неисповедимы. Живущие на Земле даже не представляют, насколько неисповедимы.

Да, я нарушил Устав и не одел амулет. Лет сто уже никто не пробовал выдернуть инфернальное существо из преисподней, поэтому ношения амулета между нами не считается актуальным. Многие их забывают надеть, серебряная дура на цепи здорово мешает. Угораздило же смертных уродов отловить именно меня!

Хлыст, наручники и дубинка аккуратно улеглись на полочке в шкафу. До 9–00 я свободен, утром зэгов на экзекуцию выведет заместитель. Переоделся в штатское, хотя обычная гражданская одежда профессию не скрывает. В городе большинство служащих обоего пола — сотрудники администрации исправительных лагерей. Чем ещё заниматься в преисподней, кроме как воздаянием за прижизненные тяжкие грехи?

Загробное тело умеет напиваться. Понятно, что оно — чистой воды иллюзия, как и всё окружающее, созданное лишь для того, чтобы истязать зэ — гэ и самим мучиться. Господь ничего не изобрёл иного во искупление грехов, только страдания, очищающие души.

Люди, наоборот, проявили чудовищную изобретательность касательно способов заработать прощение, только не согласовали их с небесным начальством. Как негодуют святоши под пытками! Они искренне верят, что замолили грехи и получили их отпущение из рук столь же грешных служителей культа.

По привычке, восстановленной девять веков назад после тысячелетнего перерыва, я завалился в кабак и через час набухался в дым с красоткой — режимницей из женской зоны. Понятно, без сексуальных перспектив, в этой ипостаси мне и ей нечем согрешить. Загробный мир — не бордель. Но желание расслабиться в присутствии существа противоположного пола невозможно вытравить никакой кастрацией.

— Поклянись, что никому не выдашь мою тайну!

— Клянусь! — пьяно ответила коллега.

Я не поверил. Ну, расскажет. А смолчит — ей максимум год накинут за недонесение, велика беда. Тут у каждого первого такая борода мелких грехов, заработанных уже в посмертии…

Вот обратно в чан со смолой — да, ощутимо. И весьма болезненно. К моему удивлению, случайная собутыльница отнеслась к рассказу вполне серьёзно.

— Ты влип конкретно. Что минуту на работе не был — ерунда. И четверых лишенцев грохнул, это тоже нормально, вызов демона по — любому толкуется как смертный грех. Можно сказать, им одолжение сделал, не дав больше нагрешить. Срок в нашем заведении сократил.

— Но тем самым в Божий промысел вмешался, — я накатил очередной стакан местного пойла и почувствовал, что от мыслей о неприятности снова трезвею. — Куда деваться‑то?

— Я бы ничего не стала делать, — чертовка погладила кулон амулета, с которым подобная пакость ей не грозит. — После Мировой войны без счёту душ туда — сюда летает, помер, сердечко помассировали, душа обратно в тело вернулась… Есть неплохой шанс, что проскочит. Верхние могут не уследить.

— Но по Уставу я должен сообщить. Хотя, если честно, меня это мало волнует. По сравнению с несанкционированным выходом в мир живых — сущая мелочь.

Бесовка тоже глотнула. Она выбрала сине — зелёную муть в высоком бокале. Мало здесь радостей, неприятностей куда больше. Собственно, главное благо в преисподней — этих невзгод избегать и тихо мотать срок.

— Хоть что‑нибудь интересное увидел? Я там лет двести не была. Ну, как загнулась.

— Нет. Лаборатория, колбы, пентаграмма, свечи, четверо говнюков с вытаращенными гляделками. Я сразу назад.

— Правильно. Нечего рисковать, хоть и говорят, что побывавшие здесь в мире людей обретают дополнительные возможности.

— Какие, например? — ну да, я был на три головы выше парней в чёрной форме и их штатских помощников, убил четвёрку без труда. В руках остался хлыст, переполненный магией — он вынул души грешников. Честно говоря, сложно проявить себя иначе за полминуты.