Королева Златого Леса (СИ) - Либрем Альма - Страница 62

Кто-то воевал.

Кто-то жаждал власти.

Место короля занял его сын. Место сына — внук. Время тянулось, короли умирали — Вечные сменялись наполовину бессмертными.

Магия остывала. Теперь у них не было врага снаружи, и они нашли врага себе внутри. Они научились драться, но теперь это умение следовало по отношению к кому-то использовать.

Подснежники плакали, показывая, как эльфы постепенно начали отрекаться от братерства. Как пытались выстроить касты. Как убивали безо всякого сомнения неугодных, только того ради, чтобы те не смели больше мешать, не смели вставать у них на пути.

А потом у тех, кто был особенно грешен, начали рождаться смертные дети. И поначалу — можно только себе представить! — как быстро умирали эти болезненные, несчастные эльфы, родившиеся у Вечных родителей.

У Вечных, что своими грехами запятнали саму суть их жизни.

Златой Лес больше не был чист и прекрасен. И лепестки подснежников, сплетаясь с песней, чернели постепенно от страха и от ужаса. Каждый ребёнок, которого не хотели принимать родители, каждый ребёнок, которого отказывались рожать — все они превращались в Тварей Туманных. Но Туманы сдерживались в глубоких долинах, а солнце ещё светило над Златым Лесом, пусть уж и не так ярко, как прежде, пусть уж и не дарило столько радости, сколько умело рассыпать прежним — так солнечно, так прекрасно…

Становилось всё хуже. Всё страшнее. Человеческая дикость сменилась дикостью Вечных, и теперь не было уже почти бессмертных детей. Он, тот, кто пел эту песню, появился на свет в числе последних и уже не смог отыскать себе Вечную жену.

Но на его счету не было погубленных детских душ. Он не подарил тьмы Тварям Туманным. Зато её вдоволь просыпала его смертная жена.

И пока он воевал в глубинах, пока останавливал навалу Туманов, королева Каена взошла на трон. Королева Каена уничтожила последний бастион. Последний легион Вечных.

Подснежники плакали о том, как они были слабы. Рыдали, подчиняясь песне, и поведали ей прекрасную историю, как один за другим эльфы сдавались пошлости, страсти и жути.

День за днём королева Каена собирала силы. В первую же ночь погиб король, за которого она вышла замуж и взошла на трон. Она выпила его смертную кровь и стала сильнее на несколько дней и на несколько капелек волшебства.

А потом она потянула всех Вечных, всех, кого только могла увлечь за собой, туда, на алтарь. Она рисовала их кровью по великолепным знакам, а иногда отдавала ещё тёплые тела, свежие и сильные, своей ручной Твари. Она призвала Туманы из долин, и они затопили весь Златой Лес, от самой глубокой низины до самой высокой вершины.

И Вечные перестали рождаться.

Не было счастливых пророчеств. Не было ни слова о том, как придёт некий эльф и освободит всю страну от жуткой Каены Первой. Она убивала Вечного за Вечным, потому что ни один не отказался от ночи с нею.

Она убила жену Роларэна. Она погубила его дочь — но этот миг в песне как-то ускользал, не шептал о подробностях, только вскользь показывал древнюю забытую могилу Шэрры. Той первой Шэрры — не той, для которой велась история.

Она видела, как аромат подснежников складывался в картины. Он бежал в человеческий мир, но эльфийской подлости было несравнимо меньше, чем людской. И вскоре ему стало некуда уходить — всё вокруг обратилось злом, тишиной и раздражением, а он только чувствовал, как боль отчаянно колотилась в жилах и пыталась вырваться на свободу.

Но не могла.

Он заканчивал свою прекрасную песню грустно. Говорил о том, что верил — он сможет ещё взрастить новое, чистое, незапятнанное Златое Дерево. Надеялся. Верил, что у них у всех ещё будет шанс. Даже у Каены. И у него к ней было столько странной, такой естественной, впрочем, любви, любви, вырезанной на стенах древних эльфийских строений, что трудно было даже поверить в то, каковы причины могли делать её возможной.

Потому Шэрра не слушала о причинах. Она просто внимала песне и пыталась быть благодарной своему рассказчику за его искренность, предельную для того, кем он являлся.

Песнь подходила к концу. Он закрыл глаза и довёл до итога последние несколько нот.

Подснежники никуда не пропали. Они так и цвели, так и источали великолепные ароматы. Они шептали о том, что Шэрра теперь отчаянно пыталась забыть. Они поведали ей дивную, дикую сказку о любви, о боли и о том, что никогда она не сможет понять.

Она не любила Роларэна. И в тот же миг не могла его не любить.

Эта песня напомнила ей о Вечных прошлого. О тех, что не смогли расстаться со своими лесами. Эта песня дала ей шанс. Дала надежду. Заразила его безмерной верой, страстью дать обещание о том, как всё это однажды закончится. Она только боялась, что однажды всё-таки не сможет исполнить это обещание, но, может быть, зря?

Но вдруг всё стало слишком тихо. И слишком страшно. Она чувствовала, как шаги сотрясали землю. Она слышала, как боль пронзала её.

Подснежник. Тот далёкий подснежник, что был ещё не на поляне, но уже почти прорвался сквозь снег! Она чувствовала, как опустилась на него тяжёлая нога, как он тихо хрустнул, переламываясь в основании, как превратился в кашицу.

Она содрогнулась и посмотрела на Роларэна.

Нет, он прав. Не самое страшное на свете — эльфийская королева, которую они отправлялись убивать. Где там! Самое страшное сейчас топталось по зелени от своей слепоты, не видело, не разбирало дороги, но упорно рвалось вперёд, отчаянно надеясь изничтожить каждый маленький росток надежды. Она чувствовала, как все ароматы начали угасать, как весенний лес застыл, ожидая кары.

Он приближался.

Тот, кто растоптал веру.

Глава девятнадцатая

Год 120 правления Каены Первой

Если б он сделал это нарочно! Если бы ступал так тяжело, так громко от того, что пытался напугать и нагнать страху! Если бы в его движениях была какая-то деланность, желание что-то доказать. Пусть бы он был тем, кто мчится на цель, пытается убить кого-то и весь лес заодно! Пусть был бы тем, кто пляшет по прекрасным цветам с одной только надеждой больше не дать им ни единого шанса расцвести! Пусть был бы хоть кем-нибудь!

Но он — нет, он оказался хуже. Он не шёл убивать. Он, как косолапый медведь, продвигался по лесу, пытался ступать по зелёной траве так, чтобы не провалиться сквозь землю. Не от стыда. От своего неимоверного веса.

Он ломал своими лапищами ветки, потому что они мешали ему идти. Он делал это не потому, что ненавидел. Он просто не считал их за жизнь, равно как не считал за жизнь эти тоненькие росточки, бедные цветы, которые успел затоптать на своём пути.

Шэрра каждый растоптанный подснежник воспринимала как удар кинжалом в сердце. Она ртом хватала воздух и широко распахнутыми глазами смотрела на Роларэна, пытаясь выспросить его, что ж это за чудовище на них надвигалось. Но он только молча отрицательно покачал головой.

Она знала это чудовище. Знала.

Это чудовище было человеком.

В нём не было громадной силы. Не как в том короле, что хотел сеять в миру счастье и радость, а натыкался только на сплошные пустоты в своих подданных. Этот не мог ничего — но он не ревел от своего бессилия, он просто шёл напролом, лишь ради того, чтобы добраться.

— Стой! — не выдержав, воскликнула Шэрра, вскакивая на ноги и оборачиваясь к нему. — Не смей больше сделать ни шагу!

Он замер и уставился на неё широко распахнутыми глазами. Громадина Тони — какое же неуклюжее, какое кошмарно пустое существо! В нём таилась какая-то любовь, но она не могла поверить в то, сколько всего прекрасного он успел уже растоптать и уничтожить.

— Не смей, — прошипела девушка, протанцевав между цветами, ступая только там, где не причинила бы ни траве, ни подснежникам никакого вреда. — Не смей больше ничего топтать. Если ты сделаешь хотя бы шаг — я убью тебя. Зачем я только тебя воскресила? Чтобы ты убил цветы?

Громадина Тони неуклюже обернулся, пошатываясь на своём месте. Он насчитал всего три растоптанных подснежника и ошеломлённо уставился на неё.