Королева Златого Леса (СИ) - Либрем Альма - Страница 101

Каена села на кровати, с любопытством глядя на отца.

— И кому же он проиграл, папа?

— Эту бусину, — прошептал Роларэн, — полководец надел самой первой. Ещё до того, как все белые нанизал на нить. Но он никогда не уважал порядок — и потому она постепенно скатывалась к центру бус. Ему нравилось, когда люди полагали это проигрышем в одной из войн. Они не знали, что это на самом деле было…

Каена смотрела на него широко распахнутыми глазами.

— Он говорил своей жене: чтобы белизна была особо видна, должно быть что-то, что будет её оттенять. И он, глядя на чёрную бусину в самом центре своих жемчужных нитей, каждый раз знал, чем всё закончится, когда он проиграет. И потому, каждый раз, глядя на эти нити, он вёл свою армию не проигрывать, а побеждать. Его годы тянулись — и тянутся доселе, — долго. И никто не знает, кому он успел проиграть. А он каждый раз, улыбаясь, повторяет, что проиграл тогда самому себе — и проиграет ещё раз, умирая. Он знает, что нет ничего важнее этой чёрной бусины на фоне белизны. Он знает, что важно победить только в одной битве — с прошлым собой. А всё остальное, — Роларэн наклонился к дочери, — битвы, в которых у тебя обязательно найдутся союзники. Он приурочил чёрную бусину той битве, которую и проиграл, и выиграл однозначно. А во всех остальных войнах за ним стояла армия, а он — вёл её вперёд. Помни об этом, Каена. Помни.

Она кивнула. Слабо, безо всякого осознания. Она и не должна была понять.

Но когда Рэн поднял взгляд на Шэрру, в её глазах блестели слёзы.

Год 158 Среблённого Леса

Когда она ступила под сень Среблённого Леса, казалось, все деревья будто бы потянулись к сверкающему высоко-высоко солнцу. Каена шла впереди — невеста в прекрасном, расшитым белым жемчугом платье. Она сверкала волшебством — и каждое дерево склонялось пред своей будущей королевой, шелестело листьями и осыпало её маленькими крупинками магии.

На груди её красовался кулон с заключённой в нём чёрной-чёрной жемчужиной, темнее которой нет ничего на свете.

Отец говорил — её отдал тот самый полководец. Сказал, что она приносит удачу, даже если сначала в это не веришь.

Сказал, что она поможет не потерять себя.

Каена, разумеется, верила в это. Её отец никогда не лгал ей. И никогда её не предавал.

Вечные не предают.

Она знала, что он поможет. Знала, когда ступала под венец, когда король признавал её своей супругой и швырял к её ногам — к ногам смертной Вечной эльфийки, — всё своё громадное королевство.

Во взгляде короля не было той любви, с которой отец смотрел на мать. В ней самой — не родилось того чувства, которым мать отвечала отцу. И той магии, тонкими струнами натянувшейся между её родителями, тоже не оказалось — только так, короткая дерзкая вспышка, одинаково страшная и бессмысленная, такая, что от боли можно только плакать и не вспоминать ни о чём из далёкого прошлого.

Каена подавляла отвращение, кипевшее в ней, когда отвечала на пристальный королевский взгляд улыбкой. Она словно делала вид, что ничего не случилось; но сколько же в нём было чужого!

Девушка никогда не делилась этим ни с отцом, ни с матерью, но она, казалось, знала, как должен был выглядеть её любимый. Но король — нет… У её любимого глаза бы пылали от любви — а у этого вспыхивали от похоти и пустой, бессмысленной страсти. У её любимого яркие краски смешивались бы воедино — сплошные контрасты, — а король был до глупости белым. Светлые волосы, светлые глаза и бледная кожа — светлые одежды, светлая безликость и полное отсутствие доброты, которую он, казалось, должен был бы проповедовать с таким обликом.

Но отец сказал — она станет королевой, а не женой. Каена впервые почувствовала себя дома, а ещё она знала, что дом можно отвоевать. Дом можно заслужить. Дом можно спасти и защитить. За дом стоит бороться, даже если на него нынче так нагло претендует другой хозяин.

И эта прописная истина набатом билась в её сознании — не позволяла забыть о себе. Не позволяла отпустить.

Каене казалось, она здесь уже бывала. Давно. Очень давно. Это воспоминание практически полностью растворилось в далёкой сероватой дымке. Но — всё же оно существовало, только девушка не пыталась спасти его из лап забвения. Наверное, полагала, что оно имело своё право на свободу.

Потому, чувствуя жжение от венчальных украшений на своих руках, она знала — Среблённый Лес благословлял королеву, а не жену короля.

…Шэрра смотрела на дочь с гордостью. Она помнила, как они расшивали своими руками это платье, как иглы и чары эльфов сплелись воедино. Она никому не позволила приблизиться к своей Каене.

Никто — кроме матери и отца, — не имел права пребывать рядом с невестой в этот вечер. Она была священна; и Шэрра знала, что Роларэн не позволит никому испортить судьбу его дочери одним неосторожным движением руки.

Роларэн едва заметно улыбался. Они все встречали его, как раба, а он, высоко подняв голову, держа свою супругу за руку, ступал по Среблённому Лесу, будто бы наконец-то вернулся к себе домой.

Шэрра и прежде была никем. Сейчас — она словно постаралась об этом не думать. Не вспоминать о прошлом, что вновь причиняло боль. Не вспоминать, как ядовиты бывают её руки. Не думать, до чего же гадко от старых воспоминаний о давно упокоившихся эльфах. Они плясали там, где когда-то бушевало пламя, у Среблённых Деревьев.

Шэрре хотелось сказать, что она никогда не любила своего мужа, а он оставался рядом только потому, что она подарила ему дочь, но оба знали, что это было не так. Оба знали, что между ними давно уже что-то большее, чем просто запутавшиеся, смешавшиеся воедино в удивительном танце страшные чувства. Если это можно было назвать любовью — да, они и вправду любили друг друга, любили сильно, просто до конца не могли смириться с тем, что было в прошлом.

Роларэн почти не вспоминал об этом. Он сказал однажды, что его любовь к жене разделилась пополам; одна досталась подделке, до того, как она родила ребёнка, вторая — настоящей, тоже уже после родов.

Шэрра верила. Ей казалось, что он говорил правду, и что её правда была точно такой же, как и у него. А ещё — она любила его, и вправду любила. Пусть даже хотела заверить в обратном. Пусть даже она была неправильной Вечной, без Златого или Среблённого Дерева — она всё равно не умирала. В её крови — как и в его, — растекался тот самый бессмертный яд. Только у Роларэна он был не его собственным — ядом Каены. Всем тем, за что она должна была бы поплатиться, но не поплатилась. Не ей платить за свои грехи.

…Но об этом они тоже предпочитали попросту не думать. Какое значение имело прошлое? Их Каена была счастлива. Шэрре казалось, что она в этом счастье могла утонуть. Роларэн — топил в нём, наверное, всех остальных.

…Не было больше кладбища. Не было больше могил. В самом центре леса красовалась громадная поляна — там и праздновали бракосочетание короля. Чествовали юную королеву.

Роларэн и Шэрра смотрели на зелёные травы, но видели полыхающее пламя и могилы. Видели свои старые раны. Но воспоминания не причиняли боль, воспоминания даровали облегчение и свободу. Они возвращались домой, туда, где им было место. Они возвращались на свою израненную, но освободившуюся теперь родину. Среблённый Лес пылал довольством и радостью, приветствуя новую королеву. А король — тот самый, пока — не новый, — всё никак не мог найти себе места от удивительного, преследующего по пятам беспокойства.

Играла нежная эльфийская музыка. Казалось, дымка празднества заволокла весь мир; глаза Каены светились торжеством, давно уже забытым. Король ушёл куда-то — на минутку, — пообещал, что только отдаст указ о том, чтобы подготовили их брачное ложе, — и так доселе и не вернулся. Каена танцевала — потому что должна была танцевать.

— Ваше Высочество, — один из эльфов свиты шагнул из круга. — Позволите пригласить вас?

Она вскинула голову. У незнакомца были зелёные-зелёные глаза, равно как и у её отца, такие сияющие, такие яркие… Каена не заметила ничего другого — ни тёмных волос, ни бледной кожи, ни холодной улыбки, острой, словно ножи. У него были горячие, впрочем, руки, и танцевал он хорошо — она чувствовала себя под защитой. Она чувствовала, что готова избавиться от чёрной жемчужины на собственной шее.