Скарамуш. Возвращение Скарамуша - Сабатини Рафаэль - Страница 106

– Нашелся бы. Я, несомненно, искал бы его, если бы не ваша самонадеянная уверенность.

Даже перед лицом такой чудовищной неблагодарности и несправедливости де Бац сохранил самообладание. Но, вопреки всем усилиям барона, его ответ прозвучал чересчур сухо:

– Намерение вашего высочества поискать такого человека свидетельствует лишь о том, что вы считали задание выполнимым. Но это не означает, что монсеньор нашел бы добровольца. А если бы таковой и нашелся, он непременно потерпел бы неудачу.

– Непременно?! Позвольте узнать почему.

– Потому что ее потерпел я. Уверяю, ваше высочество, никто не может преуспеть там, где я терплю неудачу.

В кругу тех, кто стоял у стола позади барона, раздался смех. Барон де Бац вздрогнул, словно ему дали пощечину, но ничем иным не выдал своих чувств. Месье разглядывал его с холодным недоверием.

– Что бы ни случилось, хвастун-гасконец остается хвастуном-гасконцем!

Это было уже слишком даже для умевшего владеть собой де Баца. Он не стал прикрывать почтительностью бесконечную горечь своего тона.

– Вашему высочеству доставляет удовольствие упрекать меня.

Неявное обвинение в несправедливости вызвало раздражение принца:

– А разве вы не заслужили упреков? Разве вы не обманули нашего доверия своими настойчивыми заверениями, своими хвастливыми обещаниями? Не вы ли дали мне слово, что вывезете короля из Парижа целым и невредимым, если я снабжу вас необходимыми средствами? Я великодушно дал вам все, что вы требовали, выделил золото из казны, хотя нам так отчаянно его не хватало. Это золото мы могли бы сегодня использовать на поддержку французских дворян, умирающих в изгнании от голода. На что вы его потратили?

Все почти что услышали, как у барона перехватило дыхание. На его отважном лице проступила, несмотря на загар, заметная бледность.

– Могу заверить ваше высочество, что я не потратил ни луидора на свои собственные нужды.

– Я не спрашиваю вас, на что вы денег не тратили. Я желаю знать, на что вы их потратили!

– Ваше высочество требует от меня отчета?

– А разве не с этой целью вы вернулись?

Барон поменял позу и теперь, слегка повернув голову, мог видеть всех присутствующих. Его сверкающий взор остановился на мертвенно-бледном лице д’Аваре. Фаворит по-прежнему стоял, опершись о подоконник, и лицо его походило на маску. Взгляд гасконца двинулся дальше. Флаксланден и Плугастель излучали угрюмую суровость. Лицо Керкадью выражало умеренное сочувствие. Д’Антрег ухмылялся, и барон вспомнил, как с самого начала этот господин – ревностный противник любой тайной миссии, если только сам не был ее вдохновителем и руководителем, – противился его дерзкой затее, называя ее безрассудной авантюрой, и противился выделению средств на нее.

После минутного молчания барон заговорил подчеркнуто спокойно:

– Я не предполагал отчитываться в подробностях. Не думал, что это потребуется. Я не торговец и не веду гроссбухов, монсеньор, да и дело это – не торговая сделка. Но я постараюсь, как сумею, подготовить отчет по памяти. А пока могу заверить вас, монсеньор, что потраченная сумма более чем вдвое превосходит ту, что я получил от вашего высочества.

– Что вы такое говорите, сударь? Еще одна гасконада? Откуда вы могли достать такие деньги?

– Если я утверждаю, что они у меня были, значит, я их достал. Хотя я и гасконец, никто покуда не был столь опрометчив, чтобы усомниться в моей честности и предположить, что я могу запятнать себя ложью. Я потратил золото на подкуп нескольких продажных каналий из числа тех, на ком сегодня лежит ответственность за управление Францией. Я давал взятку любому чиновнику, который мог мне пригодиться, который мог помочь осуществлению моего замысла. В остальном же, монсеньор, мой провал обусловлен двумя факторами, которые я не принял в расчет, когда начинал это трудное и, смею заверить, опасное предприятие. Во-первых, когда я прибыл в Париж, король уже находился под усиленной охраной на положении узника. Я опоздал всего на несколько дней, но их оказалось достаточно, чтобы мой замысел стал неосуществимым. И если вы, ваше высочество, желаете проявить справедливость, перенеситесь мысленно в Кобленц, где я впервые изложил вам свой план, и вы поймете, что вина за промедление, стоившее успеха, лежит на господине д’Антреге.

Д’Антрег изумленно вздрогнул и с возмущением вскричал:

– На мне, сударь? На мне?..

– На вас, сударь, – отрезал де Бац, обрадованный возможностью запустить наконец зубы в менее титулованного противника. – Разве не вы отнеслись к моему плану с пренебрежением? Разве не вы оспаривали его перед монсеньором и называли безрассудной тратой денег? Если бы вы не чинили мне препятствий, я выехал бы тремя неделями раньше. Я оказался бы в Париже в то время, когда король пользовался относительной свободой в Люксембурге. В моем распоряжении оставалось бы еще целых две недели на подготовку побега, который стал невозможен после заключения его величества в Тампль.

– Об этом нам известно только с ваших слов, – сказал д’Антрег, кривя губы и искоса поглядывая на Месье.

– Вот именно, и надеюсь, вам достанет мудрости не подвергать их сомнению, – ответил барон резко – так резко, что регенту пришлось постучать по столу, дабы напомнить обоим о своем присутствии и о надлежащем почтении к своему титулу.

– Ну а вторая причина вашего провала, господин де Бац? – осведомился он, возвращая барона к основной теме разговора.

– Предательство, опасность которого я всегда сознавал. Но у меня не было выбора, и пришлось пойти на риск. Обнаружив, что заключение его величества разрушило мой первоначальный замысел, я встал перед необходимостью составить новый план. Правильно или ошибочно, но я рассудил, что спасение в последнюю минуту даст наилучшие шансы. Я до сих пор убежден, что сделал верный выбор и, если бы не предательство, добился бы успеха. Осуществление побега требовало сугубой осторожности, безграничного терпения и кропотливой подготовки. Все это я сумел обеспечить. Я собрал небольшой отряд сторонников короля и поручил каждому из них завербовать нескольких других. Скоро в моем распоряжении оказалось пятьсот человек, и все мы постоянно поддерживали связь друг с другом. Я проинструктировал, снарядил и вооружил их под самым носом у Конвента и его Комитета общественной безопасности.[206] Я не жалел денег. Когда стало ясно, что его величество предстанет перед «судом» и приговор предрешен, мой план действий был уже разработан полностью. Ни у кого не вызывало сомнений, что только самый отъявленный сброд приветствует казнь короля, тогда как основная масса народа охвачена страхом и отвращением к палачам. Но это большинство подавлялось крикливой агрессивностью меньшинства, и только прозвучавший в нужную минуту смелый призыв мог бы вывести его из оцепенения. Особа помазанника Божьего окружена неким ореолом. Короля воспринимают не столько как человека из плоти и крови, сколько как символ, воплощение идеи. Любому, кто хоть сколько-нибудь наделен воображением или чувством, насилие над монархом отвратительно. На это и возлагал я надежды: я собирался расставить свои пять сотен в удобном месте, мимо которого короля должны были везти на казнь, и, когда карета поравнялась бы с ними, подать сигнал. Мои люди с криком «Жизнь королю!» бросились бы на охрану…

Барон сделал паузу. Семеро, зачарованные рассказом, казалось, старались не дышать. Все глаза были устремлены на гасконца.

– Может ли ваше высочество сомневаться, может ли сомневаться вообще кто-нибудь в том, что должно было произойти дальше? Мои пятьсот человек составили бы ядро массового бунта противников казни его величества. Они стали бы лезвием топора, который обрушился бы на палачей. Парижане стряхнули бы с себя оцепенение. – Полковник вздохнул. – Hélas![207] Если бы любой из вас был там, стоял вместе со мной в назначенном месте на углу улицы Луны у бастиона Бон-Нувель, если бы вы видели благоговейный ужас толпы, собравшейся посмотреть на королевскую карету, направлявшуюся на площадь Революции, как теперь называется площадь Людовика Пятнадцатого, если бы вы слышали гробовое молчание тысяч людей, вы не усомнились бы в моей правоте.