Авирон
(Повесть) - Хоткевич Гнат - Страница 9

И вот он уже здесь, уже далеко. Здесь совсем спокойно. Молчание пустыни поглотило все, даже вопль иудейский. Небо опустилось между станом и тем местом, где стоял юноша; песок засыпал следы, и казалось, утрачены все связи.

Авирон сел, обхватил руками голову…

Далеко-далеко, окутанная туманом, виднелась святая гора, и еще ярче вырисовывалась на синем небе черная туча, из которой говорил с Моисеем бог. Где-то трещала цикада, что-то живое ползало вокруг, но Авирон ничего не видел и не слышал. Он думал, и думы его, гнетущие и жестокие, раздирали юношеское сердце.

Кто теперь плачет там от его, Авиронова, меча?

Смутно вспоминаются ему те минуты безумия, и все-таки мерещится как будто некий бородатый человек. Верно, он был хром, потому что неуклюже колыхался, дергаясь всем телом. А когда услышал топот молодых ног, нагоняющих его, обернулся. На миг увидал Авирон обессиленное, искаженное страхом лицо, слюну в бороде… и больше ничего уже не помнил, потому что ударил мечом прямо по лицу. И еще он помнил тот миг, то странное ощущение, когда меч, свободно рассекая воздух, вдруг дрогнул в руке на одно неуловимое мгновение, вгрызаясь в твердую кость и разбрызгивая кровь…

О-о-о!..

— Неужели это было? Неужели это могло быть?.. За что, за что я его убил?..

«Он согрешил перед богом..»

— А откуда я знаю, что он согрешил? Может, он и не кланялся тельцу, может быть, пошел просто так, посмотреть…

«А если и согрешил, так что?… Что такое грех?»

— Грех — это если я сделаю не так, как велел Моисей… Боже!.. И только?.. Как-то отец указал мне место, где поставить кущу, а я увидел там нечистоту и поставил в другом; что же, выходит, я согрешил и должен за это умереть?.. Ой, что-то я ничего не понимаю… Да помогите же мне кто-нибудь! Дайте мне понять, что не убийство я совершил, а выполнил свой священный долг. Покажите мне грех во всем его ужасе, во всей отвратности великой, чтобы я убедился и ясно увидел, что за него следовало убить того, бородатого, и всех, кто убит сегодня…

И он стонал и не мог усидеть на месте. Встал и заходил по пескам, не находя себе покоя. Самое понятие греха так измельчало в его глазах, что он не мог найти разницы между простым непослушанием и грехом перед богом, — это казалось ему одинаковым. И он все больше и больше растравлял себя вопросами и мучился, не в силах их разрешить; они неудержимой жгучей вереницей проходили через его мозг, оставляя по себе кровавый след.

— Моисей велел тебе убивать «брата своего, ближнего своего и соседа своего»… Ну, а что, если бы ты и в самом деле встретил своего соседа, старенького доброго Эфуда, который тебя еще ребенком подкидывал на коленях, припевая песенку? Ты и его ударил бы по лицу мечом?

«Не знаю, не знаю…»

— А если бы тебе встретился брат, твой брат Датан? Ты же знаешь, он-то уж наверняка согрешил: он стоял возле тельца вместе с Кореем и кланялся новому богу, впрочем, быть может, так же неискренно, как и старому. Он тоже подстрекал людей против Моисея. Но ведь ты вместе с ним купался в Ниле и ездил на одном осле, разве ты убил бы брата своего?

«Не знаю, не знаю…»

— А если бы отец твой и мать, нежная, печальная мама твоя, бежали бы перед тобой, держась за руки, и оборачивались бы такими же обессмысленными лицами посмотреть, кто их догоняет, звеня мечом, а увидав, что это сын их, их любимец Авирон, стали бы с криком радости — ты поразил бы их во имя божие?

«О, не знаю… не знаю…»

— А если бы Асха, прекрасная юная Асха остановилась бы вдруг, скрестив руки на груди, и возвела на тебя огромные, как полный месяц, глаза — ты и на нее поднял бы руку и ее ударил бы мечом в грудь?.. О Асха, Асха!.. Я не убил тебя, но что, если тебя убил тот, кто бежал со мной рядом?.. Что, если и над тобой теперь кричит мать, как та женщина в шатре? А что, если твое тело лежит в смрадном рву и псы лижут мертвое лицо?..

И все тело Авирона похолодело, словно самое сердце обратилось в осколок льда. Тревога пронзила его мозг и погнала, погнала назад, к стану. И он несся, как разъяренный тигр, в несколько минут повторив путь, на который потратил часы; задыхающийся, потный вбежал в стан и снова натолкнулся на толпы: Моисей снова собрал весь иудейский сонм и снова затевал что-то перед народом. С губ Авирона невольно сорвалось бранное слово…

Протискиваясь сквозь толпу, Авирон случайно заметил человека, жившего в близком соседстве с родителями Асхи. Юноша обрадовался этому человеку, как родному отцу, и спросил, все ли живы в семье Ионатана. Тот ответил, что все, и Авирон сразу успокоился. Но тут его охватила такая усталость, что он сел здесь же на какой-то камень, хотя вокруг все стояли. Ему даже не интересно было спрашивать, что делается там, впереди, на какую новую беду собрал народ Моисей. И только когда все пошли к воде, потащив и его за собою, Авирон спросил: «Куда это мы?»

Ему рассказали, что это Моисей сжег золотого тельца. Посыпал его каким-то порошком, развел сильный огонь, и на глазах у людей блестящий, сияющий бог рассыпался серым, чуть красноватым прахом. Сколько пропало золота!.. А потом Моисей собрал этот прах, развеял по воде и велел всем пить эту воду. И все, как бараны, сбились в кучу, наступая друг другу на ноги, и пили, пили ее.

Моисей велел схоронить за ночь всех мертвых, а на заре, прежде чем взойдет солнце, всем собраться и тронуться с этого оскверненного идолопоклонством места и стать там, где увидят его, Моисееву, кущу. Только разбить стан поодаль от нее; она с этих пор будет называться «скинией собрания», и не всякий сможет приблизиться к ней, а только тот, кто взыскует господа.

И все надели траурные одежды, и стон и плач с приходом ночи объяли весь иудейский сонм. Во всех концах засветились огни, и пламя отбрасывало на страшную работу людей страшные отблески. По земле распростерлись длинные тени, и концы их терялись во тьме где-то далеко-далеко…

Вот большой общий костер нескольких семей. Могучее зарево бросил он в черное небо, и кровавые пятна света пляшут по земле, по шатрам, по людям… И люди ходят в этом кроваво-красном море и шевелятся, а когда поднимут руки, руки кажутся бесконечно длинными. Роют землю, закутывают мертвецов в белые ткани, кладут и закапывают. И силой оттаскивают женщину, которая, словно клещами, впилась в труп единственного сына и кричит, кричит… И седые старики кучкой стоят над могилами и читают молитвы, исполняя сокращенный, изувеченный похоронный обряд… А там, дальше выносят вещи, и вяжут их, и свертывают шатры, и бьют ослов. А там мать разостлала что-то прямо на сухом песке пустыни и уложила спать ребенка; и спит он под весь этот стон и плач суетящихся людей, и снятся ему тихие, ласковые сны…

Авирон не спал всю ночь, переходил от кущи к куще и, где было мало рук, добавлял две свои, молодые и сильные. Он делал всю самую тяжелую работу в похоронном обряде и хотел только одного — глянуть на погребаемого… Все думал, что найдет рану на бородатом лице…

Так он переходил от кущи к куще, от трупа к трупу, рыл могилу за могилой, но не находил того, да и трудно было найти — убитых было три тысячи…

Женщины благодарили Авирона за помощь, призывали на него благословение бога, а ему это благословение казалось скрытым проклятием, и он спешил уйти.

И так не нашел за всю ночь. Только измучился до того, что, добравшись к утру домой, упал, не глядя куда, и уснул как убитый.

Разбудил его брат.

— Вставай, убийца, вставай! А ну, признавайся, сколько душ загубил вчера во славу божию?

Авирон сел, протирая глаза. Слова брата разом привели его в себя, словно ушат холодной воды. Он не находил, что сказать, только жалобно просил:

— Не говори, не говори мне ничего, умоляю тебя!..