Авирон
(Повесть) - Хоткевич Гнат - Страница 3

Туча над вершиной горы росла и росла, скоро дым окутал всю гору, закрывая солнце; и вдруг раздался громовой рев труб, словно тысяча их была за тучей и трубили в них гиганты. Страх охватил всех людей, мужчины упали на колени, женщины прижимали к себе детей, а в далеком стане завыли привязанные псы.

И все увидели, что Моисей бежит с горы, и кричит что-то, и машет руками, словно зовет. Высокий, старый, он бежал стремительно, как юноша, а длинные седые волосы развевались ореолом над его головою.

— Что он кричит? Кого он зовет? — зашумели в толпе, потому что за громом и звуками труб ничего нельзя было разобрать.

— Он нас зовет! Нас! — закричали передние.

— Нас зовет пред лицо бога!

— Пойдем! Пойдем увидеть господа сил!

— Не ходите! Не ходите! — кричали другие. — Мы не хотим умирать!

— Не может человек вынести взор бога, и сияние венца ослепляет смертного!

И еще страшнее взревели трубы, и загрохотал гром. Слава всеведущего предстала перед Израилем, и сила всесильного показалась въявь. И закричал народ:

— Не пойдем! Ты, Моисей, избранник божий, и тебе глагол его. Говори ты с ним, а мы с тобою.

И затихли громы и трубы. И Моисей закричал толпе:

— Велик господь, бог Израиля! Видели, как он страшен? Слышали глас труб небесных?

Но бойтесь услышать глас самого всевышнего! Бойтесь! Бойтесь!. Бойтесь!..

И снова взревели громы и трубы. Моисей снова побежал на гору, а люди, перепуганные, ошеломленные, в страхе закрывая головы полами одежд, бежали от горы и, только отбежав подальше, останавливались из любопытства.

И все видели, как Моисей смело вошел в черную тучу на вершину горы, и все слушали и понимали, что вот как настает молчание — это, значит, говорит Моисей, и его голоса не слышно, а как загремят громы и трубы — это господь покрывает медью свой голос. И все, охваченные ужасом, возвращались к своим кущам, но вместе со страхом рождалась радость: каждому приятно было знать, что его бог так силен, так могуществен.

III

А вернувшись с горы, Моисей принес с собой закон господа. Прежде не было закона. Принес и читал его старейшинам, и были там великие и мудрые слова:

«Не делайте себе богов из серебра и богов из золота не делайте, а сложите мне алтарь из земли и на нем приносите жертвы».

«Кто побьет отца своего или мать — умрет. Кто поносит отца своего или мать — умрет».

«И если дерутся двое мужчин, и поразят беременную, и нанесут вред ее младенцу — да будет око за око и зуб за зуб, рука за руку, язва за язву, вред за вред».

«И если вора изловят ночью и убьют — нет в этом убийства. Если же над ним взойдет солнце прежде, чем он умрет, — смерть и тому, кто убил его…»

«Не озлобляйте пришельца и не обижайте его, ибо душа его вам ведома — сами были пришельцами в Египте. И вдову и сирот не озлобляйте, ибо, если вы их обидите и они, застонав, возопят ко мне, — услышу их и разгневаюсь, и в ярости побью вас мечом. И станут жены ваши вдовами и дети ваши сиротами».

«Шесть лет засевай землю свою и собирай плоды, а на седьмое лето дай ей отдых. То же сделай и с виноградом и с маслинами».

И много еще всяких мудрых и святых слов. А под конец господь возгласил устами Моисея: «Слушай, Израиль! Вот посылаю ангела моего пред лицо твое, да охранит путь твой и введет в землю, которую я тебе уготовил. Слушай его и не ослушайся, ибо имя мое на нем. И если послушаешь и сделаешь все, как повелю, — буду врагом врагов твоих и воспротивлюсь противникам твоим. И благословлю твой хлеб, и твое вино, и твою воду, и отвращу от тебя недуг, и число дней твоих умножу. И устрашу все народы, мимо которых пройдешь, и обращу всех твоих противников в бегство».

И Моисей записал все эти божьи слова в большую книгу и объявил, что торжественно и всенародно прочитает их. Люди радовались предстоящему зрелищу и новой теме для бесконечных рассказов, и все были довольны.

Моисей велел соорудить у подножия горы большой каменный алтарь, а вокруг еще двенадцать поменьше, по числу колен израилевых. Алтари предстояло сооружать молодым, которым также приказано было собрать сухой травы, хвороста, сухого навоза — вообще всего, что может гореть, на чем можно было бы жечь жертву богу.

Авирон был счастлив, что и он может приложить руки к святому делу, что в посвященных богу алтарях будет и его камень. И камень Авирона всякий раз был самый тяжелый, и охапка топлива в его руках самая большая; он ободрал кожу, собирая самый сухой хворост, дрожал от напряжения и был весь в поту.

Иные из молодых, пользуясь тем, что старшие не надзирали за их работой, разлеглись на солнце или бегали, гоняясь друг за другом, но Авирон пристыдил их.

— Что вы делаете? — сказал он. — Как вам не стыдно? Вы же служите делом своим богу! Ведь это он будет принимать жертву на этих камнях, и к его стопам подымется дым от хвороста, который мы носим. Или вы думаете, что божий алтарь можно соорудить шутками и ленью?

Юноши устыдились, ревностно взялись за дело, и двенадцать каменных алтарей словно выросли у подножия горы. По обе стороны от каждого лежали большие кучи сухого топлива. А возле главного алтаря высились его целые горы.

Еще задолго до полудня стали собираться люди, и вскоре они окружили место жертвоприношения большим полукольцом. Кто стоял, кто сидел, кто молчал, кто разглагольствовал, но все поглядывали на кущу Моисея. Она стояла на невысоком пригорке, и ее было видно со всех сторон. Ее окружали все семьдесят старейшин, они же и собирались приносить жертву.

Вот вокруг кущи Моисея зашевелились — должно быть, вышел и он. Так и есть! Он вышел, и видно, как несет в обеих руках книгу слов Еговы. Авирон от полноты душевной не устоял на месте — побежал; побежал навстречу Моисею, чтобы быть ближе к нему, чтобы отшвырнуть камень с его дороги. Он так любил его сейчас, так бесконечно любил!.. И бежал, сколько хватало сил, чтобы хоть бегом успокоить себя немного.

Степенно и размеренно шел Моисей, сомкнув уста. Старейшины пробовали заговорить с ним, но он не отвечал и был весь как каменное изваяние бога.

— Жаль, что божьи слова запечатлены на папирусе, — говорил один из семидесяти. — Почему ты не попросил бога написать заповеди на камне или на меди? Ведь папирус — это папирус, а не камень и не медь. То было бы на сотни лет…

Моисея как будто поразили эти слова, он даже задержался на миг, или, быть может, это лишь показалось, потому что не шевельнул ни единым пальцем и ни слова не произнес в ответ. Старейшины, видя, что завязать беседу не удается, замолчали и сами и дальше шли так же степенно, как и пророк. Да так и следовало — ведь на них были обращены все взгляды.

Вот и алтари. Народ широко расступился, пропуская своего пророка. Моисей подошел к главному жертвеннику и, упав на колени, стал громко молиться. Народ хотел повторять слова его молитвы, но, разумеется, не мог, и каждый молол обрывки фраз, которые доводилось расслышать у соседа справа или у соседа слева.

В то время как все опустились на колени, безбожный Корей со своей женой и детьми стоял на ногах и громко хохотал над тем бредом, в который превращались слова Моисея, пройдя через тысячи ртов. Авирону все это приходилось слушать, потому что ему не удалось протиснуться вперед: со старейшинами идти было неловко, а как только они прошли, народ так напер, что юношу совсем оттерли в сторону. И он очутился неподалеку от Корея и вот теперь слышал весь этот глум и смех. Он хотел молиться искренно, однако эти шутки и насмешки убили в нем религиозный порыв, и он, как ни старался, не смог вновь сосредоточиться.

Да это и впрямь было трудно. Солнце мучительно припекало голову, а острые каменья резали колени. Где-то там, впереди, возле Моисея, возможно, и совершалось что-то великое, святое, но здесь ничего не было ни видно, ни слышно, и пока святость доходила сюда, минуя тысячи людских тел, проходя через тысячи раскрытых от зноя ртов, от нее уже ровным счетом ничего не оставалось, и здесь она была уже только равнодушием и обязанностью, как и все это коленопреклонение.