Последние километры
(Роман) - Дмитерко Любомир - Страница 32

На том берегу, на плацдарме, послышалась пулеметная трескотня, сухой шелест мин. Немцы начали новую контратаку. А там всего лишь горсточка наших смельчаков.

Высоченный худой человек подошел к Березовскому.

— Погибнут все, товарищ комбриг.

Иван Гаврилович не сразу понял, кто он и чего хочет. Присмотревшись внимательнее, вспомнил. Это же Осика, капитан Осика — разведчик с острым, как топор, профилем Дон-Кихота!

— На плацдарме ваши? — спросил Березовский, имея в виду разведчиков.

— Нет, товарищ комбриг. Если бы там были мои, я тоже был бы с ними.

А бой за рекою клокотал. Нужно немедленно туда. Любыми средствами! Во что бы то ни стало!

— Вот когда пригодится мой высокий рост, — сказал Осика, раздеваясь: — Разрешите, товарищ комбриг, по-нашему, по-деснянскому.

— А я с берегов Сейма, — решительно снимал одежду механик-водитель Потеха.

Через несколько минут комбриг имел уже точные данные о глубине русла на юго-восток от Штейнау. Оттуда и начал переправлять бригаду.

Штурм Штейнау начался на следующий день, на рассвете. Танкистов и пехоту поддерживала артиллерия. Массированный огонь артиллеристов и удары авиации деморализовали немецкую оборону. Однако гитлеровцы сражались яростно. Танкисты Чижова перерезали магистральное шоссе, батальон Барамия пересек железную дорогу на Любен и Котценау. Путей для отступления не осталось.

За толстыми монастырскими стенами засела большая группа фашистов — остатки переброшенной с Эльзаса дивизии, которой Гитлер дал строгий приказ: «Восстановить границу Германии». Командовал группой капитан Бернгоф.

Бой за монастырь длился до поздней ночи. Это беспокоило комбрига: на следующий день бригада должна была выйти к селу Цедлиц и захватить окраины города Любена. Медлить никак нельзя — немцы лихорадочно готовились к обороне Любена.

Комбриг уже вторично вызывал по радио Бакулина, но тот не отвечал.

— Попробуйте еще! — приказал Березовский радисту.

Радист долго и однообразно кричал в эфир, но комбат не откликался. Вдруг в наушниках послышался голос:

— Докладывает гвардии лейтенант Полундин. Бакулин ранен. Я принял командование батальоном на себя. Веду бой за монастырь.

…События этого дня словно бы нарочно сложились так, чтобы вписать еще одну страницу славы в боевую биографию комбата Бакулина. Переправившись за Одер, батальон миновал лес и вырвался на широкий луг, простершийся к небольшой речке-притоку, которая с юга омывала холм Штейнау. Поросшие мхом столетий стены города ожили вспышками огня, луг простреливался насквозь. Однако это был беглый, малоэффективный огонь. Снаряды падали в размокший грунт, вздымая фонтаны песка. Скованный предрассветным заморозком луг выдерживал тяжесть «коробок». Видимость была чудесная, возможность маневра неограниченная. Низко над долиной промчались два звена «илов» и ударили по огневым позициям врага. Воспользовавшись этим, Бакулин отдал команду с ходу форсировать приток вброд.

Его тридцатьчетверка первой выскочила из воды. Голубец в упор расстрелял из пушки противотанковую преграду, а Потеха, виртуозно маневрируя, таранил остатки бетонного заграждения, пока не вырвался на старую, разбитую мостовую, которая крошилась под тяжелыми траками. Танку преградил путь интенсивный огонь из небольшого дома у дороги. Стены его были изрешечены пулями и осколками, крыша сорвана снарядом. Из темных отверстий окон зажигательными патронами бил крупнокалиберный пулемет.

— Полный вперед, на таран! — крикнул комбат.

Просвистел фаустпатрон, да поздно! Танк уже таранил здание. Под траками гусениц снова выщербленный булыжник, а за танком — груда дымящихся развалин.

Среди охваченных пламенем домов метались факельщики, поджигая эвакуированные кварталы, прилегающие к монастырю. Созданная таким образом огненная завеса должна была преградить путь советским танкам, дать возможность остаткам гарнизона закрепиться в монастырских бойницах.

Танки Бакулина, Полундина, Мефодиева, Качана били из пулеметов и пушек, уничтожая факельщиков и противотанковые засады, медленно пробивались вперед. Комбат 1, приникнув к смотровой щели, руководил боем. Но с каждым метром дым и пыль все больше ухудшали видимость. Бакулин принял решение вылезти на броню танка.

Комбат пристально всматривался вперед, и экипажи услышали еще несколько его приказов: «Внимание, опасность слева!», «Голубец, по дому с деревянной вышкой термитным!», «Мефодиев, не садись Полундину на хвост, оторвись хоть на десять метров!», «Автоматчикам спешиться, идти под прикрытием „коробок“!..»

Но сам он соскочить с брони не успел. Внезапно свет в глазах вспыхнул нежно-розовым цветом. Сознание Бакулина еще успело зафиксировать сильный толчок, а дальше все затихло, исчезло, погрузилось в черноту.

— Почему вы умолкли, Полундин? Докладывайте, что случилось с Бакулиным?

— Докладываю, товарищ комбриг. Попадание фаустпатроном из засады. По броне. Комбат горел. Пламя удалось сбить. Раненого передали санитарам.

— Выполняйте обязанности комбата, — приказал комбриг. — Монастырскую стену пробейте из пушек прямой наводкой. Действовать применительно к обстановке, но чтобы через два часа монастырь был взят!

Поздно ночью в одном из немногих уцелевших домов Штейнау перед комбригом Березовским сидели пленные: начальник гарнизона полковник Рейхардт и комендант монастыря лейтенант Готлиб Шаубе, заменивший убитого в бою Бернгофа.

— Зачем вы оказывали это бессмысленное сопротивление? — спросил через капитана Осику командир бригады.

— Нам приказано было удержать город любой ценой. Перед этим был объявлен приказ Гиммлера о том, что десять родственников каждого, кто сдастся в плен, будут расстреляны. Нам обещали помощь. Заверяли, что наступление Советской Армии захлебнется.

Равнодушие и апатия залегли в красных от бессонницы и усталости глазах гитлеровского полковника.

Лейтенант Шаубе понуро молчал. Он даже не догадывался, что именно его личность интересовала сейчас комбрига значительно больше, чем сам полковник Рейхардт.

«Хорошо Рейхардту, — думал подавленный лейтенант. — Он из Рура. Там уже англичане или американцы. По крайней мере его семья, если она не погибла от бомб, чувствует теперь себя спокойно. А что с моими родными?.. Если бы мы сумели удержать оборону, вскоре перешли бы в контрнаступление. До Обервальде совсем недалеко!..»

Вошел майор Тищенко. Лицо его было бледно. Березовский понял причину волнения майора. Слишком много крови пролилось за этот небольшой городок. А завтра новый бой. И новые потери.

— Отправьте в штаб армии.

— Обоих? — спросил Тищенко.

— Полковника. А с лейтенантом я потолкую. Капитан Осика, останьтесь.

Тищенко заговорил с Рейхардтом по-немецки, и они вдвоем вышли из комнаты. Лейтенант Шаубе удивленно поглядывал то на Березовского, то на Осику. А Березовского постепенно охватывала ярость. Профессорский выкормыш! Этот уж наверняка мог пойти по дороге старшего брата!

— Вы тоже верили, что наше наступление можно остановить?

— Я хотел бы верить в это.

— В явную бессмыслицу?

— Все мы люди, господин полковник.

— Даже тогда, когда бросаем женщин и детей в душегубки?

— Даже тогда, когда выполняем приказы своих командиров. Но я в душегубки никого не бросал.

— Вы убивали наших солдат!

— Я только выполнял приказ.

— Чей?

— Старших по званию.

— А те, старшие, еще более старших?

— Безусловно.

— А самые старшие?

— Им приказывал фюрер.

— Таким образом, за все, что случилось, несет ответственность он один?

— С него все началось.

— А чем закончилось? — И почти закричал: — Неужели же в том, что Бернард Шаубе погиб в Бухенвальде, что два его брата стали исполнителями каннибальских приказов, что их двоюродная сестра чуть не сошла с ума, что сам профессор Шаубе эксплуатировал рабыню с позорным клеймом «ост»… во всем этом повинен только фюрер и больше никто? А кто же тогда все остальные — овцы, ослы или соучастники преступления? А?