Последние километры
(Роман) - Дмитерко Любомир - Страница 30

— Считаете, что об архиве и спрашивать не следует? — начал комбриг.

— Попробуем, но вряд ли что-нибудь выйдет. Сам Геббельс занимался этим вопросом. По его поручению уполномоченный министерства пропаганды Вильфред Баде совсем недавно приезжал сюда. Гауптман запретил прикасаться к архиву, но Баде вывез его.

— В Берлин?

— Если б только! Там еще можно было бы разыскать. Нет, по данным политуправления фронта, архив Гауптмана находится в замке Кайбиц, в Баварии.

— Это же не так далеко.

— Американцам ближе.

Герхарт Гауптман доживал свой последний, восемьдесят третий год. Память писателя тускнела, разум постепенно угасал, но воля оставалась непоколебимой. Когда-то кайзер Вильгельм Второй назвал его — доктора Оксфордского университета и лауреата Нобелевской премии — врагом Германской империи. Но он шел своим путем. Не сломил его и гитлеровский режим. Предчувствие фашистского вырождения он воплотил в драме «Перед заходом солнца». Гитлеровцы ответили ему глухой ненавистью. Гестапо не спускало с него глаз, а он писал. Пьесы «Магнус Гарбе» — откровенный вызов фашизму, «Смерть Агамемнона» — в защиту гуманизма, антигитлеровские стихи. К сожалению, эти стихи не сохранились. Вопреки воле автора фашисты вывезли их вместе со всем архивом, дабы скрыть это духовное наследие от нового поколения немцев. Что же теперь ему скажут эти, красные? Что он скажет им?

Гауптман сидел в гостиной своей просторной виллы, увешанной картинами на библейские и фольклорные темы, обставленной старинным фарфором, вазами из прозрачного хрусталя. День был теплый, но солнечные лучи не согревали старого писателя. Он дремал в резном кресле, причудливом шедевре мастеров, ровесников его молодости, которые умели из непокорного бука создавать такие чудеса: кресла, шкафы, фонари, королевские кареты. Эти мастаки, как и герои его пьес, ушли в небытие вместе со своей эпохой. Их проглотила техника и ее вездесущий продукт — металл.

Закутанный одеялами и пледами, с паровой грелкой под ногами, ждал хозяин «Визенштейна» невиданных, неслыханных гостей, словно пришельцев с иной планеты.

Екатерина почему-то представляла себе, что Гауптман похож на профессора Шаубе, ее хозяина из Обервальде. Однако никакой схожести не обнаружила, — даже старость не нивелировала их личностей. К тому же Фридриху Шаубе были не чужды радости и огорчения жизни, а Герхарт Гауптман уже почти покорился холодной власти небытия. Девушка вспомнила афоризм одного из гауптмановских героев: «Для молодых смерть — возможность, для старых — неизбежность». Ее поразила суровая правдивость этих слов.

В музейной гостиной в самом деле ощущалась неизбежность смерти. В конце концов так могло показаться Екатерине и всем остальным, ведь знали они и о преклонном возрасте хозяина, и о старческих недугах, и о длительной изнурительной борьбе, которую он вел за право быть человеком.

Тело спрятано в пледах и одеяле, видно лишь лицо, необыкновенно худое и вытянутое. Щеки побриты и напудрены: неизвестно, каждый ли день домашние так заботятся о нем или это сделано только ради сегодняшнего визита. Писатель смахивает на старого пастора-протестанта, готового идти на эшафот во имя своих убеждений. Поражают руки, белые, длинные, положенные поверх одеяла, они, как и глаза, словно бы кричат о жажде работать, действовать. Екатерина вспомнила Матиаса Клаузена, одного из последних трагических героев, созданных фантазией Гауптмана: «Я влачу мертвую душу в еще живом теле». Тут, очевидно, было наоборот: умирало тело, рвалась к жизни душа.

По бокам у старика, будто в почетном карауле, стояли мужчина и женщина. Оба еще довольно молоды, лет по тридцать с небольшим каждому из них. Женщина некрасива, но симпатична, с приветливым лицом, со спокойными зеленовато-серыми глазами, светлыми волосами, которыми она часто встряхивает по-девичьи задиристо. У мужчины квадратное лицо, выдающиеся скулы, открытая враждебность в больших, недоверчивых глазах.

Гауптман поднял правую руку и вяло махнул ею в знак приветствия. Березовский заговорил первым: пребывая в этих местах, они считали своим долгом навестить выдающегося немецкого писателя, который так много сделал для культуры и будущего своего народа. Екатерина дословно перевела эту краткую речь. Светловолосая женщина, встряхнув локонами, одобрительно улыбнулась, а мрачный мужчина еще больше насторожился. Глаза Гауптмана вспыхнули живым огоньком.

— Нет ни одной минуты, — сказал он тихо, но четко, выразительно выделяя каждое слово, — нет и не будет, когда бы я не думал о Германии. Я не знаю других мыслей, кроме мыслей о Германии.

Женщина, продолжая приветливо улыбаться, украдкой взглянула на мужчину. В ее глазах мелькнуло беспокойство. Тот стоял невозмутимо, будто глухонемой.

Екатерина поименно назвала гостей. Гауптман внимательно рассматривал каждого, потом, указав глазами на Березовского, с улыбкой обронил:

— Беккер.

Иван Гаврилович вопросительно взглянул на переводчицу, видимо студенческие знания улетучились из его памяти. Екатерина объяснила:

— Господин Гауптман говорит, что вы, товарищ полковник, похожи на героя его пьесы «Ткачи» бунтовщика Беккера.

— Да, да, — подтвердил писатель, догадываясь о чем говорит девушка.

— Передайте господину Гауптману, что я весьма польщен. Теперь я хорошо вспоминаю и другие его пьесы, которыми увлекался в молодости.

Гауптман поблагодарил за доброжелательность и представил членов своей семьи.

— Моя невестка…

— Барбара Гауптман, — добавила светловолосая и, вежливо кланяясь, встряхнула кудрями.

— Мой сын…

— Бенвенуто Гауптман, — резко, по-военному, отчеканил мужчина.

— Садитесь, господа, — пригласил хозяин, жестом указав, что это касается и его домашних.

— Я вынужден предупредить, — предостерег Бенвенуто Гауптман, — что отец нездоров и аудиенция должна быть как можно короче.

— Я позабочусь о кофе, — вскочила Барбара. — Господа пьют черный кофе?

— Если вы так любезны, — ответил комбриг.

Барбара вышла на кухню. С гостями остался неприветливый Бенвенуто. Интересно, откуда это итальянское имя?

Наверное, писательская интуиция подсказала старику, ибо он объяснил:

— Бенвенуто — мой сын от второго брака. Его мать была ревностная католичка. Она и дала сыну католическое имя.

— Я тоже убежденный католик, — с вызовом подчеркнул сын. — Но я выше религиозных постулатов ставлю земные интересы немецкой нации.

— Мой сын слишком увлекающийся, — старался смягчить впечатление Гауптман.

— Чем же именно он увлекается? — напрямик спросил Терпугов, чувствуя враждебность Гауптмана-младшего.

Бенвенуто догадался, о чем идет речь, но не отступал.

— Чем? А хотя бы и идеалами могучей немецкой империи. Да, да, великой империи! От Балтики до Каспия. Что в этом плохого?

— А что хорошего? — спросил Яша Горошко.

— Минуточку! — остановил его начполитотдела. — Пускай человек выговорится.

Но Гауптман-младший умолк. На свое откровенное высказывание он, вероятно, ждал гневного ответа ненавистных ему красных командиров, возможно, даже и угроз. А вместо этого услышал спокойную насмешку:

— Итак, до Каспия? Почему же не до Тихого океана?

Бенвенуто затравленно посмотрел на Терпугова, безошибочно угадав в нем «большевистского комиссара», по не сдался.

— Мир должен быть разделен на сферы влияния.

— Гитлер претендовал на полное владение миром.

— Гитлер просчитался.

— Только в этом?

— Да.

Воцарилось неприятное молчание. Березовский, обычно равнодушный к курению, сейчас мечтал хотя бы об одной затяжке. Ему вспомнилась смешная трубка Соханя, подумал: именно в эти минуты Гордей Тарасович и штабисты, склонившись над картами, намечают новые удары по гитлеровским недобиткам… «Мели Емеля! Твоя песенка спета!»

Алексей Игнатьевич более серьезно относился к таким стычкам. Гигантский плуг нашего наступления глубоко перепахивает ниву немецкой жизни. Позади словно бы чистая пахота. Но бурьян живуч! Нужно сейчас выявлять его и выпалывать. Потом будет поздно.