Последние километры
(Роман) - Дмитерко Любомир - Страница 28

Однако отчетливо чувствовалось: война присутствует и здесь. Об этом свидетельствовал и нетопленый зал, и полевые погоны на гимнастерках и кителях, и горькие конфетки на сахарине. А более всего — мысли и разговоры людей. Вот и Кондрацкий, оправдываясь перед своей подругой, уверял ее:

— Пишу, перечеркиваю, несу дирижеру и… забираю обратно. Это же не обычная война, поймите, это битва всего чистого и честного, что есть в человеке, против дикости и варварства. Я проштудировал Ницше, раздобыл и прочел «Майн кампф» и ужаснулся: какая чудовищная опасность угрожала человечеству. О нет! Либо я напишу что-то такое, что можно противопоставить фашистской философии звериных инстинктов, либо изорву и сожгу все до последнего клочка бумаги. Ибо иначе…

Галина не слышала конца его фразы — прозвучал третий звонок, и они направились в зал.

Но теперь музыка — мягкая, трогательная музыка Чайковского — почему-то не доходила до ее сознания. Галя мысленно была там, на далеком огненном рубеже, где сейчас сражалась ее бригада.

Даже у гардероба она не могла еще опомниться, не могла толком ответить Валентине, которая спрашивала ее о впечатлении, о постановке, не могла понять, почему она, собственно, тут.

Подбежал Олег — попрощаться. Ему нужно было встретиться с дирижером, договориться об очередной переделке своей симфонии.

…Над зимней Москвой сверкали голубые весенние звезды.

«Сегодня звезды сини, словно сливы, такие звезды выдумала ты!» — продекламировала Валя.

— Маяковский? — спросила Мартынова.

— Нет, Луговской.

Они пошли вниз, на Манежную площадь, к станции метро «Охотный ряд». В тусклом свете весенних звезд, будто на гигантском фотонегативе, выделялись темные силуэты Кремлевских башен. Рубиновые звезды на них были плотно завернуты в чехлы.

— Ты любишь его? — спросила Галина об Олеге.

— Наверное, — просто и искренне ответила Самсонова.

— А он тебя?

— Наверное. — И засмеялась.

— Почему же он так официально, по имени и отчеству?

— Стесняется.

— Чего, любви?

— А мы с ним о любви еще не говорили.

— То есть как?

— Так. Ищет меня, делится творческими замыслами, жалуется на неудачи, прислушивается к советам и — на этом все.

— Давно так?

— Второй год. Он уже закончил композиторский факультет, остался в аспирантуре.

— Сколько же ему лет?

— Двадцать семь.

— А тебе?

— Двадцать четыре. А что, и на фронте существуют анкеты?

— А то как же? Судя по всему, вам давно бы уже пора и под венец.

— Он, наверное, никогда не объяснится. Робкий.

— Так ты скажи ему сама.

— Пускай уж закончится война.

— При чем здесь война?

Сказав это, Галина запнулась. Не стремится ли она оправдать самое себя? А почему ей, собственно, оправдываться? Не искала она своего счастья, оно само пришло…

Налетел легкий ветерок, закружились в воздухе снежинки, будто лебединый пух на зачарованном озере. Галя протянула руку, снежинки таяли на ладони, приятно охлаждая ее.

Валентина предложила:

— Пошли на Красную площадь. Ночью там очень красиво.

Мартынова охотно согласилась.

Они направились к величественному силуэту Спасской башни. Остановились возле затемненного Мавзолея, и именно в этот миг на башне пробили куранты: на всю Москву, на всю страну. Этот вещий звон могли сейчас слышать и на КП танковой бригады, и в боевых порядках танкистов.

На ступеньках Мавзолея, будто высеченные из гранита, стояли часовые. Снег запорошил их шинели, и что-то торжественное и суровое было в этих статуях с влажным блеском живых глаз.

Когда подошли к воротам Спасской башни, куранты затихли. Тут тоже стояли часовые, но в непринужденных позах. Они могли снять с шапки снег, отряхнуть полы шинелей, сделать шаг-другой, чтобы размяться.

Вдруг в воротах мелодично зазвонил звонок, чем-то напоминающий театральный, который извещает о начале действия. Часовые засуетились, один подбежал к телефону, другой к воротам, из которых на полной скорости вырвалось несколько черных легковых автомашин. Пересекли площадь и скрылись в сумерках противоположной улицы.

— Наверное, от Верховного Главнокомандующего, — сказала Валентина.

Галина изумленно взглянула на зашторенные окна за Кремлевской стеной.

Этот кабинет помнил каждый, кто хотя бы раз побывал в нем. Просторная, светлая комната с настоянным запахом некрепкого ароматного табака. Три окна обращены на тихий кремлевский двор. Гладенькие белые стены обшиты внизу панелью из полированного дуба. Высокий сводчатый потолок. Над письменным столом Ленин — в широком кресле, с «Правдой» в руках. На стенах, по бокам от ленинского портрета, большие портреты Суворова и Кутузова. Они появились тут недавно, после того как были утверждены ордена в честь великих полководцев. Пол покрыт мягким ковром от двери до стола. В углу, слева от дверей, напольные часы, черный деревянный футляр, украшенный перламутровой инкрустацией. Справа от входа — небольшая витрина с посмертной маской Владимира Ильича.

Сталин только что возвратился из Ялты. Там, в Ливадийском дворце, на берегу штормового предвесеннего моря, состоялась встреча Председателя Совета Народных Комиссаров Советского Союза, президента Соединенных Штатов Америки и премьер-министра Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии.

Атмосфера была не менее напряженной, чем на предыдущей встрече в Тегеране. За восемь дней подведены итоги четырех лет борьбы против общего врага и намечены перспективы Европы и мира на много десятилетий вперед.

В целом Ялтинским совещанием Сталин был доволен. Многое удалось отвоевать. Да, именно отвоевать. Весомость твоих аргументов за дипломатическим столом прямо пропорциональна отвоеванному и завоеванному армией, которую ты представляешь.

Он только что отпустил заместителя начальника Генерального штаба Вооруженных Сил генерала Антонова и его помощников. Антонов был с ним в Ялте, информировал конференцию о положении на советско-германском фронте. Нужно было видеть, какими колючими глазами впился в него Черчилль! Типичный империалистический хищник, похожий на бульдога, каким его изображали в двадцатых годах на плакатах РОСТа. Рузвельт тоже смотрел внимательно, но куда-то мимо оратора, словно бы хотел увидеть то желанное будущее, которое придет после войны.

Антонов произвел в Ялте убедительное впечатление на всех. На войне люди быстро обретают опыт, мужество. Все время вертелось слово «вырастают», но отбросил его как шаблонное, затертое. Не самый ли большой изъян нашей пропаганды заключается в том, что кое-кто слишком часто употребляет одни и те же слова и образы, отчего они утрачивают активное влияние. Спросил об этом у Щербакова, который сидел на диване, держа в руках газетные гранки.

Александр Сергеевич согласился.

— Это верно. Достаточно просмотреть хотя бы эти гранки.

— Что это? — спросил Сталин, посасывая угасшую трубку.

— Передовые статьи центральных газет об итогах Крымской конференции. Газеты разные, а статьи словно бы под копирку.

— А может, это и неплохо?

— Не понимаю, товарищ Сталин.

— Может, в данном случае так и нужно?

— Возможно. Но хотелось бы все-таки слова более живого, образного.

— Вы так считаете?

В вопросе Сталина прозвучала нотка неудовлетворения. Сталин не любил возражений. Не дав Щербакову ответить на свой вопрос, он продолжал привычным, назидательным тоном:

— Сейчас нет необходимости растекаться мыслью по древу. Эти статьи будут читать не только наши друзья, но и враги. А они есть не только в Германии. Скажите: вы лично доверяете Черчиллю?

— Рузвельт, наверно, надежнее, — схитрил Щербаков.

Сталин взял со стола черную картонную коробку с зеленым кантом, на которой темным золотом отпечатано название: «Герцеговина Флор». Старческими пальцами разминал папиросы и вытряхивал из них табак в небольшую обкуренную трубку. Делал это неторопливо, занятый своими мыслями. Наконец сказал: