Отыгрыш (СИ) - Милешкин Андрей - Страница 33

На лице секретаря пока читалось только недоумение. Хорошо, что не кинулся с ходу возражать.

— И не просто отдать, ну, то есть, совсем не даром. Так что живенько формируем, так сказать, комитет по торжественной встрече — и по местам стоять, с якоря сниматься. В комитет включаем вас, товарища Мартынова, товарища Нефедова, — кивок в сторону старлея-погранца, командира ополченцев НКВД, — и заочно — орловского военного комиссара товарища Одинцова. Можете на свое усмотрение пополнить комитет ответственными работниками. Первоочередная задача — срочная эвакуация гражданского населения… сколько сейчас народу-то в Дмитровске?

— Всего — порядка шести тысяч, — быстро ответил секретарь. — Местных — около пяти, остальные эвакуированные.

— Милиция?.. Ополчение?.. Железнодорожники, в том числе пенсионеры?.. Медики?..

Некоторые цифры Федосюткин называл с ходу, не задумываясь, с точностью, другие, не ломаясь и не чинясь, — приблизительно и обещал уточнить.

— Ну а вы-то сами до сего момента что собирались делать, когда враг подойдет? — закинул провокационный вопрос Годунов.

— Как и запланировано. Собрались — и в Друженские леса, — снова без промедления ответил секретарь.

— Дело хорошее. Только придется повременить. Насколько — жизнь покажет. Всё, секретарь, давай на митинг, об остальном после договорим, что называется, в рабочем порядке.

Площадь оказалась предсказуемо небольшая, почти квадратная по форме. Памятник Ленину не такой помпезный, какие доводилось видеть Годунову даже в отдаленных райцентрах. Рядом сколочена деревянная трибуна, завешенная потемневшей красной материей. "Подновляли, небось, ещё когда первых мобилизованных провожали", — с какой-то невнятной тоской подумал Александр Васильевич.

Люди уже собрались. Собрались и ждали. На площади, на примыкающих к ней улицах. Никто не порывался уйти, разве что, увидав кого-то из родственников или друзей, перебирались поближе. При этом не толкались и не ругались, никто не пытался занять место возле трибуны или забиться в укромный уголок, где можно вдоволь поскучать или передремнуть. Видно буквально с первого взгляда. Иные говорят: люди во все времена одинаковые. Чёрта с два! Люди, которым понятно, что, как говаривала бабка, дело пахнет керосином, отличаются от людей, пришедших на торжественный митинг, разительнее, нежели последние — от пиплов, собравшихся на рок-концерт.

Над площадью стоял ровный гул: все разговаривали почему-то вполголоса. И замолчали как по команде, едва Годунов поставил ногу на нижнюю ступеньку ведущей на трибуну лестницы. Александр Васильевич, привыкший за последнюю пару лет к легковесной тишине, что висела не на ниточке даже — на паутинке, не мог не удивиться: тяжелая тишина, а держится надежно, будто на стальном тросе.

Только и слышно, как поскрипывают под ногами рассохшиеся за лето доски, да пацаненок лет пяти, стоящий рядом с трибуной, хнычуще тянет:

— Ма-ам, зя-а-абко! Пошли домо-ой!

М-да, и вот что тут прикажешь говорить? Что и как, чтобы обойтись без дополнительных осложнений, плюсом к тем, которые и так неизбежно возникнут? Как убедить этих вот дедов, которые, небось, всю жизнь в Дмитровске безвылазно прожили, этих вот женщин, закрывающих собою детей от ветра, что надо бросить дом, разом лишившись всего нажитого, и ехать чёрт-те куда, в неизвестность и неустроенность? Ладно, как скажется — так и скажется. Будем надеяться, что люди, не привыкшие к постоянно сменяющимся пестрым впечатлениям, более восприимчивы… хоть и наверняка менее легковерны, угу.

Годунов с легким недоумением взглянул на цилиндрическую штуковину, укрепленную на краю трибуны ("А ничё так эта гирька должна быть в ближнем бою! Тюк по макушке — и нету Кука!") и, как-то совсем не солидно прокашлявшись и немного наклонившись к микрофону, начал:

— Товарищи! Я говорю с вами от лица командования Орловского оборонительного района…

И едва узнал свой голос, заскрежетавший из двух репродукторов. Учел ошибку — и дальше говорил с высоты своего роста. В любом случае — ни разу не Молотов и не Левитан, но так хотя бы для ушей терпимо. И — главное — слова вдруг стали приходить сами, без усилий:

— Не буду скрывать, ситуация для всех нас сложилась чрезвычайно серьезная. Враг рвется к Москве. Дмитровск — на острие главного удара. Но у нас есть возможность действовать на опережение. Как бы то ни было, не сегодня, так завтра в городе — на этих вот улицах, на этой площади, в ваших домах — начнутся боевые действия. В связи с этим все гражданское население подлежит немедленной эвакуации, — уф-ф, главное сказано.

Тишина стала зыбкой, как ртуть: натужное дыхание, едва слышные всхлипы… Люди услышали — но наверняка ещё до конца не поверили. Ну что ж, инструкции в таком состоянии духа воспринимаются, как правило, от и до — сознанию надо за что-то зацепиться.

— Командование дает вам на сборы два часа с момента окончания митинга. С собой брать документы, деньги, ценности, теплую одежду, запас продовольствия на три дня. Питьевой водой вас обеспечат в поезде.

Короткий взгляд на Федосюткина. Секретарь кивает: понял, мол, сделаем.

— Большинство из вас — гражданские. Но не надо думать, что если вы решите остаться, война не затронет вас. Вы слушаете сводки Совинформбюро и знаете, какие зверства творят солдаты Гитлера. Их цель — завоевание России и уничтожение советских людей. Ваша первоочередная задача — сохранить жизнь своим детям…

Говорят, что страх и надежда — главные психологические рычаги, приводящие человека в движение. А раз так, надо ими пользоваться.

— Ну а после того, как вас доставят в глубокий тыл, вы будете обеспечены работой и снабжением вещами и продуктами. Я уверен, что вы будете честно трудиться, помогая ковать Победу на фронте и скорейший разгром врага. Запомните: вы не беженцы. Вы покидаете зону боевых действий по прямому распоряжению командования Орловского оборонительного района.

Годунов набрал в легкие побольше воздуха и заключил:

— И ещё одно: если кто-то пожелает остаться, это будет расценено как осознанное намерение остаться на территории, которая может быть захвачена врагом, и караться по законам военного времени.

Сказал и подумал: интересно, не так ли рождаются истории о людоедской сущности "кровавой гэбни"?

— Медики всех специальностей, механики, водители, трактористы, строители, у кого нет на попечении детей до шестнадцати лет, объявляются мобилизованными. Сразу же по завершении митинга им надлежит прибыть в райком партии для постановки на учет и инструктажа.

Вроде, достаточно сказал. Ну и пора закругляться, чтобы потом не мучиться анекдотическим вопросом "а не сболтнул ли я чего лишнего?" Тоже вот странность: все, что нужно было сказать по делу и по сути, произнеслось как будто бы само собой, а на заключительной фразе ты споткнулся, как школяр, забывший строчку стишка. На ум шли бюрократическое "а теперь слово предоставляется товарищу Федосюткину" и лозунговое "враг будет разбит, победа будет за нами! Смерть немецким захватчикам!" Первое слишком неказисто, второе слишком возвышенно. И Александр Васильевич предпочел просто посторониться, пропуская секретаря райкома к микрофону.

Федосюткин лозунгов не стеснялся. Война требует от всех советских людей невиданных доселе усилий и неслыханных лишений. Но они на то и советские люди, чтобы все преодолеть и создать для своих детей светлое коммунистическое будущее. А пока что каждый, как на фронте, так и в тылу, должен стать солдатом. Враг будет разбит, победа будет за нами!

В устах секретаря эти слова звучали без пафоса, естественно и убедительно. И в них была уверенность — такая безграничная, запредельная уверенность в том, что все будет хорошо, какая бывает только у молодых людей. Знающих цену своим словам. Но ни разу ещё не заплативших сполна.

Однако ж Годунов не мог не видеть лиц тех, кто стоял у самой трибуны: у женщины, обнимающей капризного пятилетку, разгладилась страдальческая складка у губ, старик перестал сокрушенно покачивать головой, девочка-подросток с пионерским галстуком, выпущенным поверх курточки, поглядела на Федосюткина с обожанием.