Пыльные окна (СИ) - Игнатьев Сергей - Страница 9

Лика отклонилась, обдала меня струей табачного дыма.

— Такой же, как и все, — подытожила она. — Пошел ты тоже!

Отлипла от меня, подхватила с соседнего табурета сумочку. Неловко переступая высокими каблуками, пошла через зал.

— Идите вы все в задницу! — прокричала она с неуместной торжественностью. — Прощай, поганый Краснорецк, городок в табакерке. Сидите дальше в загоне, бараны паршивые. Дожидайтесь пастуха! Пошли вы все к черту!

Она громко икнула и, спотыкаясь, пошла к выходу. На выходе она с силой хлопнула дверью.

— Мерзавка, — едва слышно прошипел бармен. — Пьянь.

Я вскинул на него взгляд. Он уже повернулся спиной.

Непонятно. Что-то непонятное творится. Пьяная девица какая-то, и что она пыталась мне сказать? Что-то про город, что-то, без сомнения, важное.

А я упустил, как обычно. И почему у меня так всегда с женщинами?

И тут же какой-то холодный голос, исходящий изнутри, сказал: да потому что ты просто боишься. Страх сковывает тебя, парень. Страх окутывает тебя вязкой пеленой, как окутывают ватой елочную игрушку. Защитная реакция организма — при сильных эмоциях впадать в транс, будто бы и нет тебя, и не с тобой это все происходит, и кругом только мягкий густой туман.

Это нормально, если игрушку, обмотав ватой, прячут в коробку и задвигают на антресоль. Вот только если по завернутой в вату елочной игрушке врезать молотком — вата навряд ли поможет.

Но как мне вырваться из этой пелены? Как раскрыться?

За моей спиной по дощатому полу заскрипели чьи-то грузные шаги.

Я покосился через плечо.

От компании, гоняющей шары, отделился широкий молодой человек. На нем была пропотевшая растянутая футболка, у него были выпуклые красные щеки и ежик светлых волос на затылке. Он был молод и свеж, сильно пьян и доволен собой. И ему хотелось приключений. Засунув руки в карманы, неспешно подошел к стойке.

— Кто эта тут кадрит телочек наших? — сказал он, как бы обращаясь к бармену. — Че за пассажир, э?

Жуя пиццу, я смотрел на гладкую поверхность стойки.

— Слышь, э, — сказал молодой человек с вопросительной интонацией. — Але?

Я повертел пальцами кружку с пивом, продолжал смотреть на стойку. Меня начинало затягивать. Я чувствовал, как у меня медленно отнимаются ноги.

«Индикатор», прежде всего, очень чувствительный человек.

— Глухой?

Моего плеча коснулись. Не особенно деликатно. Это было даже никакое не прикосновение, а презрительный толчок.

Я не мог ничего сказать ему в ответ. Меня переклинило.

Это своеобразная плата за возможность видеть невидимое. При очень сильных эмоциях всегда накрывает откатом. Так, что чувствуешь себя, как кошка, которую окатили ведром воды. Только и можешь, что беззвучно распахивать пасть и таращить глаза.

Если мне страшно, если я оказываюсь в экстремальной ситуации, если по телу разливается адреналин, я не начинаю лихорадочно соображать, чтобы такое сейчас сделать. Не бью с разворота в нос, как делают, наверное, оперативники Фролов и Макс.

Я просто проваливаюсь в серую пустоту. Мягкую, как поролон. Вязкую, как кисель. И безмолвную, как кладбищенская земля.

Как раз сейчас мне было страшно.

— Слышь, красивый, — продолжал мой нежданный собеседник. — Ты чего к нашим телочкам клинья подбиваешь, я не понял. Возник вопрос.

Я молчал.

Он повернулся в сторону товарищей и объявил:

— Походу, лошара слабый на ухо!

В соседнем зале дружно загоготали.

— Пойдем, выйдем, — утвердительным тоном сказал молодой человек.

Теперь я действительно не знал, что делать.

— Ребята, все вопросы решаем на улице, — все тем же спокойным бесстрастным голосом сказал бармен.

Я поднял на него глаза, надеясь обрести хоть какую-то иллюзорную поддержку.

Бармен, встретившись со мной взглядом, отвернулся.

— Слышь, лошара, чего непонятного? Давай на выход, — меня снова толкнули в плечо.

Я почувствовал даже что-то вроде научного интереса — смогу ли я сейчас подняться со скамейки?

Выдержат ли ноги? Или прямо тут завалюсь, как рыбина, выкинутая на берег прибоем, кверху брюхом? Упаду кулем прямо под ноги этому молодому человеку, который искренне желает сделать из меня котлету, или хотя бы рубленый фарш?

У меня почти получилось. Пришлось придержать уплывающий куда-то в сторону край барной стойки, но это было не в счет.

Мордатый молодой человек посторонился, обдав меня перегаром.

Ему, наверное, нравилось все это, хотелось растянуть удовольствие. И еще он не хотел проблем с барменом. Он, должно быть, здесь частый гость.

— Оно живое! — радостно возвестили со стороны бильярда. — Осторожнее, братан, вдруг укусит!

— Ничо, я зеленкой замажу, — ответил мордатый.

Снова раздался веселый дружеский смех.

Не без труда двигая ногами, я направился к выходу.

Что же мне теперь делать?

Хорошо еще, что не кинулись всей толпой. Я легкая жертва. Одного хватит, чтобы со мной расправиться.

Но мне от этого не лучше.

Что дальше? Разбитое лицо, выбитые зубы, отбитые почки? Унижение, боль? Это дурной сон.

Я же сейчас совершенно беспомощный.

То же самое было тогда. Заснеженный лес, давящий страх. Потеря всего, все рушиться. И хочется только бежать, бежать подальше, забыв про все. И тогда, в лесу, я побежал. Бросая Генку один на один с тем, что…

С тем, что его убило.

Побежал, куда глаза глядят, теряя все — теряя себя, друзей. Теряя остатки уважения к самому себе, теряя свое дело. Теряя Полину.

Нет, так не пойдет. Как там учил Макс — сразу бить по переносице ребром ладони, а потом ногой в пах, да? Подло, нечестно, зато эффективно и быстро. Почему я должен придерживаться рыцарских норм, когда меня просто-напросто пытаются использовать как бойцовскую грушу? Даже не за противника держат, а за манекен для отработки ударов. Черт возьми, я — бойцовская груша?

Все это пронеслось в моей голове в несколько шагов, которые мне понадобились, чтобы дойти до двери.

Серая вата начала расступаться. Я дошел до выхода.

Сзади нависала туша, полная сладкого предвкушения экзекуции.

— Ты там не спеши особо! — донеслось со стороны бильярда. — Мы позырить хотим. Сча подтянемся, только добьем партию.

Я толкнул дверь, в лицо дохнуло прохладным ветром. У меня возникла мысль — вот прямо сейчас — врезать открытой дверью ему по морде. По поганой наглой харе.

Но я не стал.

Как-то очень к месту вспомнилось, как я смотрел какой-то фильм, псевдоисторический, из времен второй мировой войны.

Там был страшный, дикий эпизод. Заключенные концлагеря лежали рядами на земле. А мимо них шел эсесовец с пистолетом. И по очереди, по-немецки методично, пускал каждому пулю в голову. Их там было много, мужчин, лежащих лицом в землю. Они лежали и ждали своей участи. Хотя кругом были пулеметы и колючая проволока, они, вскинувшись от земли все вместе, возможно, могли разорвать палача голыми руками. И палача и оцепление с автоматами, умереть в бою. Но они просто лежали, вслушиваясь в сухие хлопки выстрелов. И ждали.

— Ерунда, — сказал я тогда Полине, поигрывая пультом от видака. — Так не бывает.

— А что бы ты сделал? — спросила она.

Она сидела на другом конце комнаты за ноутбуком.

— Ну не знаю. Вцепился бы в глотку хотя бы этому козлу. Хоть одного забрал бы с собой.

Полина хмыкнула и пожала плечами.

Я и тогда знал, что вру. Я и понятия не имел что это такое, и как бы я себя повел в действительности. Судьба долго оберегала меня от экстрима. Но это мне не помогло.

Итак, я шел на расправу.

Я, конечно, не ударил его дверью, я даже придержал ее. И потом еще дожидался, когда он, запинаясь о порог, матерился и хватался рукой за косяк. Он был сильно пьян.

Я мог бы ударить его уже тысячу раз. Я мог и убежать — ни он, ни его пьяные дружки не угнались бы за мной.

Но я был словно под гипнозом. Серая вата накатившего страха душила меня изнутри, комком подступая к горлу. Страх забрал у меня свободу воли.