Дом последней надежды - Демина Карина - Страница 57

…и будет зол.

— …и тот, кто наделил его силой, помнит договор…

Что за договор?

Не скажет.

— Ему нельзя больше использовать силу…

Что ж, уже легче.

— И не берись судить. Он тоже дитя, запутавшееся в чужих словах.

Это сейчас про кого? Не важно. Надо оставаться вежли вой, и хорошо бы дорогу домой отыскать.

— Спасибо.

— Хорошо, когда мир меняется. Пруд, зарастающий ряской, лишь поначалу кажется красивым, но позже превращается в болото…

Я сделала шаг.

Я вцепилась в загривок своего зверя и представила, что иду к телу. Я даже ощутила нить, связавшую меня и его, тонкую, что проволока… серебристая паутинка, которая вот-вот порвется, и тогда я навеки останусь в этом наполненном туманом и образами мире.

Я шла.

Бежала.

Я держалась за нитку, которая, хвала богам, осталась прочной. И более того, она с каждой минутой лишь наливалась силой…

…быстрее…

…и еще быстрее… туман за спиной дрожит, а потом берет и сплетается в полупрозрачные темные крылья. Взмах, и я поднимаюсь так высоко, что весь город оказывается под моими ногами. Он столь мал, что его можно накрыть котлом Шину…

И в то же время я вижу многое.

Темное. Красное. Белое траурное. Синее. Зеленое… всполохи и вспышки. Море и существа, в нем обретающие…

Это красиво. Настолько, что я забываю про крылья. И зря. Порыв ветра раздирает их, и я камнем лечу в ярко-алый цветок, который распускается мне навстречу. Я лишь успеваю нелепо взмахнуть руками, но… боль возвращается. И успокаивает. Раз болит, значит, я еще жива. А это не чудесная ли новость? И боль не сказать, чтобы невыносимая. Так, ноет что-то… и ноги придавило. Я попыталась пошевелиться, и темная груда, свернувшаяся у этих самых ног, пошевелилась.

Надо же…

— Жива? — уточнил тьеринг.

— Не уверена, — сиплым голосом сказала я. И попросила: — Пить дай… очень хочется.

Три дня.

Три дня в бессознательном состоянии, вырвать из которого меня не смог и исиго.

Все зависит от меня.

А Бьорн достал огромный бубен, сделанный из каменного дерева и шкуры белого кита. Он был разрисован кровью матери Бьорна, и его бабки, и самого его… и он стучал, пытаясь дозваться до моей души, но местные боги закрыли пути.

Они ревнивы.

А исиго жег горькие травы и поил меня отварами.

Тьеринг же ждал.

Он знал, что я не умру. Откуда? Вороны рассказали… нет, это шутка, а шутить он не умеет. Это любой из его людей подтвердит… просто знал, и все.

Если бы я умерла, ему пришлось бы убить Бьорна.

Нехорошо.

И я согласилась, что нехорошо.

Я тонула в мехах. Жарко. И хорошо, потому что время от времени возвращался озноб, и тогда пальцы начинали мелко трястись, за ними и руки, и ноги, и…

Тьеринг меня обнимал и ложился рядом. Это было… неправильно.

В высшей степени неприлично.

Но в чужом доме, с балки которого свисали черепа ворон и соколов, заячьи кости и фигурки, вырезанные из нарвальих рогов, о приличиях как-то не думалось. Живое тепло согревало быстрее мехов.

— Ты все мне расскажешь, женщина, — сказал тьеринг недовольно. — И я вырежу сердце тому, кто рискнул обидеть тебя…

А я закрыла глаза.

Пожалуй, это можно было счесть признанием в любви, но…

Иоко пришла в ужас.

Вот глупая… он ведь и вправду вырежет. И стоит лишь назвать имя… но что дальше? Суд? Казнь?

Никто не смеет убивать подданных Императора, кроме палачей, им же назначенных. И даже если выйдет доказать на суде, что колдун пытался от меня избавиться, тьерингу это не поможет…

Я вздохнула.

— Опять много думаешь? — Он упер палец мне в лоб.

— Иначе не выходит.

От него пахло… потом. И мехами. И кажется, еще сосновой смолой, ветром южным, солью… морем и кораблем. Дорогой, которую чертят волны.

Уехать бы… бросить все и сбежать на край мира, тем более что я точно знаю, что никакого края нет, но есть неизведанные земли, где мы вдвоем можем построить свою цивилизацию.

Мечты.

И критики они не выдерживают, но… я хочу в кои-то веки побыть слабой женщиной, создающей в голове собственный идеальный сценарий будущей жизни.

Вздох.

— Хорошо. — Тьеринг умудряется понять меня, хотя ни слова не произнесено вслух. — Я не стану его убивать… сам.

Разумное уточнение.

— Но ты все равно мне расскажешь…

— А вороны еще не…

— Они не все видят. И не все понимают. Птицы же, хоть и умные.

У него светлые глаза. И пожалуй, он все таки не слишком красив. Нос вот ломали, и не один раз. На левой щеке шрам, который стягивает кожу, и кажется, что тьеринг постоянно щурится на один глаз.

И губу тоже рвали. Но здесь шрам тонкий, едва уловимый.

Щетина светлая.

Колется.

И опять шрам, уже на лбу. Он уходит куда-то в волосы, и мне хочется проверить, как далеко… не стоит этого делать. А потому, прерывая неловкий момент, я говорю.

Это легко.

Об отце и матери… и наследстве… и о браке моем неудачном. Я рассказываю подробно, насколько могу, а он хмурится. И шрамы проступают ярче. Они выглядят этакими швами, которыми боги скрепили лоскуты кожи. Еще и не стали подбирать по цвету. И левая щека получилась темнее правой. Она словно обожжена и пестрит мелкими вмятинами.

О доме.

И собственной беспомощности. Болезни.

Пробуждении.

Он умел слушать.

Редко кто из прошлых знакомых моих мужчин умел слушать. А тьеринг… не перебивал. Не лез с вопросами. Не мешался своим сочувствием. Он просто был и позволял говорить.

Спасибо.

Я устала.

Рассказ получился длинным и сумбурным каким-то. Утомительным. И я закрыла глаза, а когда открыла, то увидела, что тьеринг не исчез. Он спал, вытянувшись на краю ложа, положив голову на согнутую руку. И выглядел вполне умиротворенным…

Носатый. И колючий. От моего прикосновения он очнулся. Моргнул. Ресницы короткие и светлые. И на правом еще светлее… белые почти. И шрамы растворились.

Света хватает.

Он проникает откуда-то сквозь крышу, обесцвечивая и черепа, и ленты, на которых они висели. И лишь фигурки из рога нарвала тускло светились. Свет ложился полосами на меха. И на его лицо. На мое.

Я щурилась и… чувствовала себя почти спокойно. Настолько, насколько это вообще возможно в незнакомом месте с посторонним мужчиной под боком.

— Как ты? — Он разглядывал меня, а я не могла отделаться от мысли, что выгляжу не самым лучшим образом. Но…

— Хорошо. Почти.

Легко.

И солнце выглянуло… а сердце стучит. Характерненько так… уж не влюбились ли мы ненароком? Нет. Конечно, нет… зачем нам это? Правильно, незачем… поэтому никакой любви, одни рефлексы. Сильный мужчина, слабая женщина, и все такое…

— Бьорн сказал, что знает, как тебя защитить.

Он сам выбрал правильную тему. И пожалуй, за это я тоже была ему благодарна. А поскольку говорить не хотелось, лишь кивнула.

Бубен стучит.

То громко, оглушая, то тихо, так что этот стук поневоле путаешь с голосом собственного сердца. Оно подхватывает странный ритм.

Рваный.

Чужой.

Дымят жаровни. Вернее, их заменяют железные миски, полные красных углей. Дымок поднимается. Толстые пальцы человека-медведя крошат траву.

Разноцветные искры дрожат над углями.

Мне не больно.

Не страшно.

Я сижу на шкуре белого медведя и позволяю измазать себя кровью. Кровь он берет из чаши, в которую опускает три пальца.

Надеюсь, они никого не убили?

Горячая кровь течет по лицу.

И касается губ. Я слизываю капли. Солоноватая… как ни странно, не противно. Вкус сладко соленый, и я пытаюсь запомнить его. Зачем? Понятия не имею.

А бубен гремит.

И голос Бьорна вплетается в гром его… Он очаровывает. Он заставляет расслабиться. И кажется, моя душа вот-вот расстанется с телом.

Не стоит.

Держусь. За него. За кровь. Она словно печать, запершая выход. И не знаю, надо ли радоваться или возмущаться… нет, силу не заперли, теперь я ощущаю и ее, этакий огонек в животе, который того и гляди разродится выводком бабочек.