Гори жить (СИ) - "M.Akopov" - Страница 1

Бали. Победа равна поражению

Гори жить!

«Он был добрый малый, но ветрен и беспутен до крайности»

А. С. Пушкин, «Капитанская дочка»

Пролог

Когда я умру — а случится это скоро, уж я постараюсь — там, куда попадают умершие, меня спросят: «Кто ты был? Что сделал в жизни? Куда шел? Кого искал?» И умолкнут, ожидая ответа.

Помолчу и я. Как долго — не знаю. Там, говорят, нет времени. Так что неважно, сколько продлятся мои раздумья — пять минут или двести лет. Хватит ли мне двухсот лет на раздумья? Здесь, на земле, я истратил три десятилетия, чтобы найти ответы на мучившие меня вопросы. Теперь мне кажется, что я приблизился к постижению истины, и свет знания уже забрезжил в моей душе. Но это вовсе не значит, что завтра мглистая серость вновь не окутает мое сознание, и постижение законов вселенной не отодвинется в недостижимую даль.

Поэтому я попробую вспомнить о себе всё важное. Кто я? Я истратил уйму сил на бизнес, пытался найти себя в серфинге, а теперь считаю себя альпинистом. Общество тоже в этом уверено, и даже отметило мои достижения скромными титулами, цветистыми грамотами и тусклыми значками.

Да, я альпинист, но я ненавижу горы! Горы отобрали у меня всё! «Приди, — шептали они в моих снах, — мы склонимся перед тобой… Мы покоримся тебе! Мы пустим тебя на свои вершины — и нет для человека большего счастья, чем возвыситься над миром, будь уверен!»

Они позвали меня, когда море, которому я предложил свою любовь, охладело ко мне, а женщина, которая стала смыслом моей жизни, исчезла. Мог ли я распознать приманку? Наверное, да. Но не распознал!

Как наивный новичок, я учился выбирать прочные карабины и вбивать в скалу клинья. Я до одури тренировался, носился по скалодромам, карабкался по отрогам Кавказа — и ободранные ладони саднили, руки болели, а ноги, устав дрожать от перенапряжения, немели и отказывались повиноваться.

Наконец, я научился взбираться на вершины, раз за разом все более высокие — но чувствовал ли я счастье? Удовольствие — да, но это было удовольствие передышки перед спуском, обещавшим высосать из тела последние силы. Счастья не чувствовалось — возникала лишь усталость…

Инструкторы хлопали меня по плечу и говорили: «Майк, дружище, это у тебя от недостатка сил. Подкачайся, потренируйся, снарягу поудобней добудь — и на следующий пик взлетишь как птица!»

Я добывал снаряжение, измождался в тренажерных залах, пестовал свое тело, чтоб оно стало сухим и жестким — и на следующие вершины действительно взлетал птицей. Теперь я уже сам охлопываю юношей по рюкзакам и говорил им: «Не дрейфь, малыш!» Только каждую новую гору я ненавижу сильнее предыдущей, и главный мой враг носит имя Маттерхорн…

Всякую гору, на которую предстояло взобраться, я воспринимал как личного врага — громадного, могучего, лживого. Коварство гор, думал я, проявит себя в опасностях. Но нет: мои крюки не вылетали из камня, и веревки не ломали моих ребер страховочными узлами.

Ледники грозили мне бездонными трещинами, но равнодушно — ровно так же, как и всякому рискнувшему преодолеть неостановимый поток льда. Рюкзаки мои улетали в пропасть не чаще, чем у других альпинистов. Переломы с обморожениями и вовсе обходили меня стороной: сказывалась отчаянная физическая подготовка и привычка готовить снаряжение тщательней, чем собирают в полет ракету.

Попадая на вершины, я всякий раз ждал прихода победного чувства и надеялся хоть раз попрыгать, покричать и посмеяться вместе с другими участниками восхождения. Восторг покорения земной тверди — как он велик! Но нисколько не заразителен — или у меня в крови иммунитет к нему…

Суровые, измученные трудностями подъема мужчины порой плакали от переполняющих их чувств, и вершина милостиво принимала жертвенное омовение человеческими слезами. От меня же горе не приходится ждать ничего, кроме пинка шипованным ботинком и презрительного плевка на её утоптанную лысину.

Сколько раз окидывал я бескрайние окрестности, открывающиеся с вершины, ищущим взором — и ни разу не увидел лучика обещанного мне счастья!

Я так и не решился бросить горы, но однажды решил вести Нормальную Человеческую Жизнь. У меня было дело, дававшее приличный доход. Я познакомился с женщиной, в которой посмел видеть мать своих будущих детей, и это дало мне надежду. Наивный, я верил в нее — а она толкала меня в горы!

У меня была дружба! Задолго до появления в моей жизни этой женщины я обзавелся другом — в самом что ни на есть классическом, хрестоматийном понимании дружбы. Как же хорошо, когда есть человек, который за меня — и в огонь, и в воду! И я за него — тоже!

Вот только горы отобрали у меня всё. Не дождавшись от меня поклонения, они решили наказать меня — и в одночасье лишили всего. Мое состояние испарилось, пока я висел на веревках. Моя девушка обрекла меня на бедность и упорхнула с легкостью и без сожалений. Мой друг, спасший меня, исчез, оставив трогательное письмо и весь свой заработок за время работы в моей компании. Надо ли говорить, что случилось это, когда я был в горах?

Вот и теперь: я сижу перед распахнутым окном, и с крутых альпийских склонов в мой номер врывается поток холодного горного воздуха. Далеко передо мной в свете закатного солнца розовеет Маттерхорн — то ли маня, то ли угрожая мне. Через полчаса меня ждет доктор, на лечении у которого настоял мой пропавший друг. Я буду лечиться только в знак уважения к воле Джозефа Макальпина! А еще для того, чтобы предпринять последнюю попытку отыскать его — потому что не верю в бесследность его исчезновения.

И если удача не улыбнется мне, я знаю, как поступить. Готовьте свои каверзные вопросы, небесные судьи! Рано или поздно я приду к вам.

Бали. Победа равна поражению

«На знакомом острову чудо видят наяву…»

А. С. Пушкин, «Сказка о царе Салтане»

Врачебный кабинет — на удивление просторный, с широким и выступающим далеко вперед балконом — производил впечатление отельного холла, некогда роскошного, а ныне не особенно удачно стилизованного то ли под барокко, то ли под рококо. Чувствовалось, что архитектурные переделки строения совершались не раз — пока, наконец, не надоели владельцам.

Решив уступить здание дорогой швейцарской клинике, перманентно нуждающейся в расширении площадей для приема платежеспособных клиентов, они наверняка потом жалели о потере — почему-то решил Майк, присматриваясь и к кабинету, и к утопающему в закатной дымке пейзажу за окном, и к ждавшему нового пациента доктору.

Врач, моложавый, но немолодой господин в плотном белом халате с пиджачными лацканами и галстуке — щегольской бархатной бабочке с крыльями цвета тропической ночи — блистал выхоленной сединой и выглядел, словно хозяин заведения, уставший от богатой скуки и оттого возобновивший личную практику.

Даже издали Майк чувствовал исходивший от доктора флюид долгого и непоколебимого благополучия. Seppli Wei, Doktor der Psychiatrie, Psychotherapeut — гордо значилось на золоченой дверной табличке. «Как читается это Seppli? — подумал новый пациент. — Сепли? Зепли? Смешное имя для доктора».

Поколебавшись с выбором, Майк уселся в кресло, приставленное к письменному столу. Две настольные лампы, расположенные по краям затянутой в кожу поверхности и изображающие амуров, резвящихся под шелковыми абажурами, разливали теплый свет. С противоположной стороны стола восседал сам доктор, встречавший гостя сдержанной, но приветливой улыбкой.

«Быть может, следовало сразу лечь на кушетку? — подумал Майк. — Кажется, именно так принимают психиатры своих пациентов, если верить кино».

— Что привело вас ко мне? — доктор Вайс вгляделся в лежащий на столе лист бумаги, — Микаэль?

— Вообще-то Михаил, — уточнил пациент. — Но мне привычней, когда говорят Майк.

— Окей, Майк, — согласился доктор, — так что же?

«С чего начать? — подумал Майк. — Не пересказывать же всю жизнь год за годом? Но если рассказ неполон — что поймет собеседник?»