Отрок. Ближний круг: Ближний круг. Стезя и место. Богам – божье, людям – людское - Красницкий Евгений - Страница 36

– Господи, прости его, ибо не ведает, что…

– Ведаю! Это ты никого не жалеешь – ни меня, ни Роську…

– Этого я и боялся! Сумела-таки прислужница нечистого смутить твою душу, сумела привлечь на сторону сил тьмы…

Дальше разговор пошел, что называется, «в одну калитку» – священник обвинял и увещевал, Мишка угрюмо отмалчивался, ругая себя последними словами за то, что в очередной раз забыл: есть черта, за которой отец Михаил, несмотря на всю свою образованность и широту взглядов, превращается в упертого ортодокса, в фанатика, невосприимчивого ни к каким аргументам.

Кончилось все, как и следовало ожидать, молитвенным бдением на полночи и наложением епитимьи в виде недели на хлебе и воде, с пояснением, что такое легкое наказание наложено на впавшего в ересь отрока исключительно из милосердия к не оправившемуся от ран.

«И куда вас, сэр, понесло? Оглянитесь вокруг, XII век на дворе! Да будь вы ТАМ самым что ни на есть красно-коричневым (как вас, собственно, и называли коллеги-депутаты), ЗДЕСЬ вы все равно демократичнее, гуманнее и, едрена вошь, либеральнее самых распоследних демократов, гуманистов и либералов. Короче, фильтруйте базар, сэр, особенно при общении с бойцами идеологического фронта. Как вы там после разговора с Перваком изволили выразиться? Вера нужна для того, чтобы отличать Добро от Зла? Ну вот, отличили. Мало вас ТАМ носом тыкали в то, что в идеологии каждая запятая «стреляет»!»

Как назло, экипаж ладьи завтракал в то утро копченой рыбкой, запах которой разносился, казалось, по всей реке.

Произошедшие в крепости перемены радовали глаз. Уже начали вырисовываться контуры будущего равелина, имеющего форму треугольника, вершиной которого должны были стать ворота с подъемным мостом. Ворот, правда, еще не было, а мост через ров пока был обычным, а не подъемным, но одна из казарм, стоящая вдоль северной стены, которая еще тоже находилась в зачаточном состоянии, уже подведена под крышу и заселена «курсантами».

Ох и намучился Мишка, в свое время ругаясь с Сучком из-за проекта казармы! По его замыслу, на каждом из двух верхних этажей трехэтажной казармы должны были быть оборудованы по десять кубриков – по одному на десяток учеников воинской школы. Все же здание Мишка хотел разделить шестью кирпичными стенами, не сплошными, а пронизанными дымоходами, чтобы отапливать казарму можно было шестью печами, находившимися в подвале.

Сучок, брызгая слюной, без конца повторял свой любимый аргумент: «Так никто не строит», а Мишка, плюнув на Сучка, обращался главным образом к Гвоздю и к Плинфе[8], которые, не отвергая идею с порога, пытались понять суть Мишкиных предложений.

Гвоздь, в конце концов проникнувшись идеей, заявил Сучку, что зимой будет действительно хорошо, если одна из стен в каждом кубрике будет постоянно теплой, опять же и сушилку на каждом этаже можно сделать. Плинфа тоже, энергично почесав в затылке, сообщил, что на первом этаже, где планировалось устроить трапезную, лазарет и другие нежилые помещения, дымоходы можно будет пропустить внутри колонн, а потолки, для того чтобы удержать вес верхних этажей, сделать сводчатыми. Мишка понял, что из трапезной получится нечто вроде Грановитой палаты в Кремле, и подвел итог тоже уже ставшей привычной в спорах с Сучком фразой: «Да, не строят, значит, мы будем первыми!» Сучок скривился, а Мишка тихо порадовался, что русские мастера уже переняли у византийцев умение сооружать каменные арки и своды.

Часовня, скромно притулившаяся у будущей дальней стены равелина, была деревянной. Мишка, с ходу пообещавший отцу Михаилу, что храм в крепости будет обязательно кирпичным и с куполами – не хуже Десятинной церкви в Киеве, вместо похвалы получил упрек в гордыне и напоминание о недопустимости невыполнимых обещаний, после чего решил вывернуться наизнанку, но сбацать уменьшенную копию питерского Спаса-на-Крови, в его глазах ничуть не уступавшего красотой московскому храму Василия Блаженного. Как это у него получится, Мишка представлял себе весьма смутно, но его, что называется, «заело», хотя он и понимал неконструктивность и даже опасность подобной упертости управленца по поводу побочной, отвлекающей время и ресурсы, локальной цели.

Освящение часовни, других построек и всего равелина в целом проходило на следующий день после прибытия в крепость, торжественно, долго и бестолково. Впрочем, даже в том случае, если бы Мишка и не лежал дома, оправляясь от ран, он все равно не смог бы толком подготовить мероприятие, поскольку совершенно не имел представления о том, как это делается. Например, когда отец Михаил взялся освящать колодец, у него даже мелькнула шальная мысль: а не удостоятся ли кропления святой водой и нужники?

По завершении всех положенных ритуалов священник выглядел утомленным и, кажется, чем-то недовольным. Этого нужно было ожидать – почти бессонная ночь, недовольство беседой с Мишкой, бестолковое поведение паствы во время церемонии освящения. Однако, предполагая, что этим список причин и ограничивается, Мишка, как выяснилось, ошибался. Во время торжественного ужина, предваренного длиннющей проповедью, отец Михаил буквально засыпал старшину Младшей стражи вопросами и упреками. Почему в крепости всего одна икона – в часовне, почему ученики, кроме «Отче наш», толком не знают ни одной молитвы, где собираются разместить девиц, дабы не создавать соблазна для отроков? И так далее и тому подобное.

Мишка, за компанию с монахом вкушавший исключительно хлеб и колодезную воду, смотрел голодными глазами на столы, за которыми угощались «курсанты», и с трудом сдерживался от непарламентских выражений. Терпение у него в конце концов лопнуло, и он поведал монаху, что иконы пребывают там же, где и священники, которых отец Михаил должен бы привести в Ратное и в крепость, а воинская школа не монастырь, а потому никаких катаклизмов появление в ней особ женского пола вызвать не должно.

Несмотря на то что высказано это все было в достаточно сдержанных выражениях, в ответ старшина Младшей стражи получил кучу упреков чуть ли не во всех смертных грехах и предписание прочесть тридцать раз «Отче наш», сопроводив сие воспитательное действо пятьюдесятью земными поклонами. Как в данном случае сочетались между собой числа «тридцать» и «пятьдесят», для Мишки осталось совершенно непостижимым, тем более что исполнением наказания он решил, по возможности, пренебречь.

Жизнь человеческая полна соблазнов, и одним лишь решением сачкануть Мишкино грехопадение не ограничилось: проснувшись посреди ночи от голодного бурчания в животе, он, поворочавшись с боку на бок, оделся и, по-воровски озираясь, пробрался задами вдоль казармы, а затем злодейски проник на кухню. Там, после непродолжительных поисков, обнаружились: остатки копченого мяса, несколько моченых яблок на дне кадушки и добрый шмат сала, умопомрачительно пахнущий чесночком. Презрев с истинно коммунистической бескомпромиссностью церковные предписания, старшина Младшей стражи, интенсивно и с удовольствием (а какой же грех без удовольствия?) предался пороку чревоугодия. Хлеба, правда, не нашлось, но, пошарив безрезультатно по кухне, Мишка решил, что и без того съел его достаточно. Через некоторое время, сыто рыгнув и пробормотав что-то про опиум для народа, он покинул пищеблок и отправился досыпать.

Кара Божья постигла старшину Младшей стражи перед самым сигналом «Подъем». Рысью преодолев расстояние до отхожего места, Мишка засел там, как пулеметчик в окопе, и, для того, чтобы не терять зря времени, оттарабанил шепотом «Отче наш» около тридцати раз, а согбенное из-за рези в животе положение тела счел возможным засчитать за предписанные пятьдесят поклонов. Время, оставшееся до того момента, как Матвей начал поить его какой-то лечебной гадостью, Мишка посвятил размышлениям о том, что даже четкое знание границы между реальностью и виртуальностью, по всей видимости, не освобождает его от соблюдения таможенных правил, на этой границе действующих. Разбой, творящийся у него на пищеварительном тракте, подтверждал этот вывод с однозначной беспощадностью.