Подвиг № 2, 1987
(Сборник) - Окуджава Булат Шалвович - Страница 14

Она снова засмеялась, удивленная его пылом. Встала. Срезала нагар со свечи. Накинула на плечи платок.

Авросимов следил за каждым ее движением неотступно.

— Чем же вы там у себя занимаетесь? — неожиданно спросила она.

— Пишу-с, и только, — с охотой доложил он.

— И не трудно?

— Да отчего же? Вот только успевай…

— Это же заставляет страдать, — сказала она. — Все эти разговоры несчастных людей…

Ее сочувствие к злодеям не возмутило его.

— Натурально, человека жалеешь…

— А безвинные-то как же? — спросила она. — Разве вид их не вызывает сострадания еще большего?

— А безвинных нет, — вздохнул он. — Все виновные. То есть они стараются представить себя безвинными, но разве это возможно, когда все на ладони и все доказательства к тому…

— И они рассказывают, что да как? — спросила она со страхом. — Где бывали, что делали, с кем встречались?..

Ему стало жалко ее.

— Кто как, — пояснил он. — Одни рассказывают, другие молчат… Да ведь разве утаишь?

— Молчат? — удивилась она. — И такие есть?.. Кто же? Кто?

— Да вот полковник Пестель, например, — сказал Авросимов хмуро, но прежнего ожесточения не ощутил.

— Пестель! — вскрикнула она и всплеснула руками, но тут же спохватилась, засмеялась вкрадчиво. — Интересно, ну и как же он? Молчит?.. И ничего?

— Да стоит ли об этом? — начал было наш герой, видя, как она переживает при упоминании всех этих несчастных, всей этой истории…

— А вы в деньгах не нуждаетесь? — вдруг спросила она.

Он не знал, что и отвечать на подобный вопрос. Он посмотрел на нее: она покраснела и старалась ладонями прикрыть щеки. Затем снова потянулась к свече, хотя и нагара-то никакого не было.

«Не могу я сидеть безмятежно, — подумал наш герой. — Хоть в ноги бросься».

— Как мы всегда, люди, не умеем быть благодарны природе, — вдруг услышал он. — Почему нам всегда всего мало? Я вижу и на вашем лице борьбу страстей. Вы тоже себя вопросами мучаете… А насколько я смогла уловить, вы ведь откуда-то издалека?.. Так у вас ведь там об этом и не рассуждают. Ведь так?

— О чем? — спросил он хрипло.

— Ну обо всем об этом, о чем мы с вами пытаемся разговаривать: как устроен мир и почему так, а не эдак… И сами себя все казним, раним…

— Поверьте, сударыня, — ничего не понимая, но встав во весь рост, торжественно сказал наш герой, — я готов сделать, что вы прикажете, лишь бы вам не казниться…

Она тихо засмеялась и продолжала, словно его и не было:

— А спустя время, глядишь, и нет уж нас прежних, с благородством былым, с фантазиями чудными… Ведь так?

— Так точно, — по-военному вдруг произнес он.

— Представьте себе, друг мой, прекрасного молодого человека, ну вот хоть себя самого. Совершается это ужасное дело, и вашего брата изобличают как злоумышленника, и над вами повисает проклятие. А вы, конечно, никогда не подозревали, что это несчастье могло случиться, и с братом почти и не встречались, занятые собственной службой, семьей… И его опасные порывы были вам чужды, и вы их не разделяли, но так уж случилось. И вот вам, друг мой, в самую такую минуту, когда перед вами забрезжил наконец свет вашего счастья и свершения ваших надежд, вдруг в самую такую минуту перед вами ставят выбор: брат или государь. Теперь я буду рассказывать вам, как бы сами поступили, — продолжала она, прерывая его мечтания, — а вы только отвечайте, права я или нет… Вы любите своего несчастного брата и желаете ему добра, но выбор пал, и уже трубы зазвучали седлать коней и браться за оружие…

— Чем же государь ему не угодил? — полюбопытствовал наш герой.

Но она замахала руками.

— Вы слушайте, слушайте… Сможете вы брату своему помочь в такую минуту? Ну что вы сможете, когда многие даже генералы не смогли ничего. И вот вы садитесь на коня и с полком своим служите государю. Ведь так?

— Так, — сказал наш герой, думая о матушке, как бы пришлось ему делить себя меж государем и ею, хотя это, может быть, и смешно вообразить себе на трезвую голову.

— Ну вот видите, — сказала она, — вы, конечно, на подозрении, на вас пятно, ваш брат злоумышленник… Можно ведь подозревать вас? Да?

— Да, — подтвердил Авросимов.

— Значит, следует вам держать противную брату сторону, чтобы очиститься, чтобы никто пальцем в вас не тыкал… И это все ведь жалея брата, несчастного человека, благородного… Ведь он ничего о других не рассказывает? Ведь так?

— Так, — сказал Авросимов и подумал, что надо самому предложить ей уехать в деревню: там воздух чист, покой… Зачем это ей казнь такая? За что?

— У меня матушка в деревне, — проговорил он, — дом с флигелем… Там можно и успокоиться, и о возвышенном подумать… Вам бы матушка моя понравилась…

— Да вы слушайте, — почти закричала она, — слушайте меня, сударь… И вот вы служите государю во всем этом несчастье, но сердце у вас за брата обливается кровью… И вы себя даже виноватым считаете, хотя на вас вины нет! — крикнула она. — Ведь так?.. И вы вспоминаете, как, бывало, раньше по молодости вы какие-то там идеи с братом своим несчастным обсуждали и даже не возражали ему… Ну а как это раскроется? Значит, все прахом? Но тут вы понимаете, что ваш брат, полный прежнего благородства, и не думает об вас вспоминать… Вам-то ведь это важно знать? Ведь так?

— Так, — подтвердил наш герой без энтузиазма и представил себе Павла Ивановича в сыром каземате, с завязанными глазами перед тем, как идти в следственную. И ему захотелось снова покоя и тишины для себя и для нее; а уж злодею страдать в каземате: он-то знал, куда шел, знал, чего хотел, тем более что помочь ему невозможно. Он бы, Авросимов, злодейства себе не выбирал, а Пестель коли выбрал — значит, бог ему судья. Ну а она-то, она-то как?

— Нет, вы не подумайте, — продолжала она, — что я благородства Павла Ивановича не вижу… Мы его всегда любили и плачем об нем. Но почему же другим-то страдать за его порывы? Ведь так? Ведь вы не можете не согласиться?

— Не могу, — признался Авросимов. — Мне больно глядеть, как вы мучаетесь, как он, злодей, вас мучает! Он сам себе наказание придумал, а вы-то при чем? Это я могу вот так ночей не спать, метаться. Я здоровый, а вам-то за что?

Пламя свечи вздрогнуло, пошло плясать.

В доме не было слышно ни звука, словно они разговаривали высоко в небесах.

— Вот так и брат Павла Ивановича, — сказала она издалека, глухо, — полный страдания за Павла Ивановича и отчаяния за собственную судьбу, не умея себя поддержать, а только проклиная жалкий свой жребий, злой рок, вынудивший его взяться за оружие и палить по друзьям Павла Ивановича, и теперь он гаснет в сомнениях и угрызениях…

— Не понимаю, — хрипло выкрикнул наш герой, — он мучается, что против мятежников вышел или что с ними не пошел?

— Какой вы, право, — засмеялась она и платочком провела по щекам, — как у вас все просто: за мятежников, против мятежников…

Вдруг в окно постучали. Она обернулась. Кто мог стучать в окно второго этажа? И все-таки стук был. А может, это снегирь в дом просился или веточку ветром оторвало и понесло…

— Утомила я вас, — сказала она, размышляя о каких-то своих заботах, кутаясь в платок. Сердце у Авросимова дрогнуло.

— Я рад буду угодить вам, — тихо сказал он. — Вы приказывайте.

— Да я не смею приказывать, — едва слышно и рассеянно отозвалась она. — Я только просить вас могу… Просить, да и только… Униженно просить.

— Нет, вы приказывайте, — потребовал наш герой, ощущая слабость и головокружение… — Зачем же просить?

Она поднялась с кресла.

— Вы же и так все поняли, сударь… Уж коли Павел Иванович не намерен ни об ком ничего рассказывать, нам с вами будто и не к лицу старые тряпки ворошить…

Теперь она казалась нашему герою очень высокой и еще более недоступной, чем мгновение назад. Он тоже встал, но продолжал смотреть на нее как бы снизу. В комнате царило молчание. Платочек в ее руках застыл, выставив белое крылышко.

Прощание было коротким, почти холодным.