Мы уже там? (ЛП) - Левитан Дэвид - Страница 9

Иногда Сильверы бродили среди скелетов динозавров и подвешенных к потолку каркасов китов. Но чаще всего они совершали паломничества в царства света и цвета, мазков и линий. Элайджа собирал значки, которые давали на входе вместо билетов, как монеты из высшего общества: почти египетская «М» из Мета, изящные заглавные буквы «MoMA» – каждый раз разного цвета. Дэнни влюбился в «Звездную ночь» задолго до того, как узнал, что ее полагается любить. Элайджа приносил в сад скульптур MoMA свои фигурки персонажей «Звездных войн» и подселял принцессу Лею и Хана Соло в каменные карманы Генри Мура.

Став чуть постарше (совсем чуть-чуть), братья субботними вечерами строили планы, как поселятся в музее. Под изумленным взглядом няни Дэнни и Элайджа корпели над «Из архива миссис Базиль Э. Франквайлер, самого запутанного в мире», как будто это была одновременно Библия и путеводитель, карта и пророчества. Иногда они еще закапывались в планы музеев, аккуратно отмечая и надписывая на них все туалеты. Когда время подходило к одиннадцати и десятичасовые вечерние передачи желали им спокойной ночи, Дэнни и Элайджа шепотом строили планы, с каждым разом все более сложные и запутанные: «Мы спрячемся в мужском туалете на втором этаже, а когда придет уборщик, встанем на унитазы, чтобы не было видно ног. Спрячемся под скамейкой в комнате, где висят кляксы. Переночуем в гробнице Фараона Тута».

Потом в их жизнь вошел спорт младшей лиги, летние лагеря и подростковый бунт, и воскресным поездкам пришлось немного подвинуться. Дэнни стал тинейджером, а Элайджа не мог себе этого даже представил (так сказал Дэнни; много раз). Хитрые планы братьев закончились, потому что у Дэнни появились свои собственные. Сильверы по-прежнему всей семьей ездили в музеи, но без искры и скорее в дань традиции. Они посещали крупные выставки: созерцали магию Моне и слушали аудиогид по гению Эль Греко. Потом Дэнни и Элайджа стали выбираться в музеи сами: иногда с друзьями, но чаще всего одни. Дэнни нравился МоМА с его элитарностью и великими художниками. Элайджа скорее питал слабость к Уитни с хопперовским отчаянием и атмосферой молодежного бунта. Как ни странно, ни один из них не полюбил захаживать в Мет. Быть может, на двадцатый раз Храм Дендура уже приедается. Быть может, этот музей слишком огромен и величественен, чтобы чувствовать себя там как дома.

Дэнни все же был истинным нью-йоркцем, потому что, войдя в Академию, он первым делом пообещал себе почаще заглядывать в Мет, особенно в залы, посвященные Ренессансу. Элайджа отреагировал куда более приземленно (и куда более искренне): «Вау».

Диета из Ротко, Поллака, Моне, Мане и Магритта все же таит в себе некоторые опасности. Дэнни и Элайджа почти немедленно ощутили это на себе. Их немедленно затянула живопись Академии. Лица в камне, опущенные глаза Мадонны, угол, под которым стрела пронзает бок Себастьяна. Братья не знали изображенных сюжетов: в школе при синагоге такого не рассказывали. Наверно, это сделало Академию еще загадочнее и погрузило их в странное благоговение.

Элайджу приковали картины Орсолы: смотрит с них мученица или мечтательница, святая или принцесса? Откуда ему знать? Он спрашивает у Дэнни, и тот бурчит что-то о загадках. Общее незнание их как-то сближает.

Через полтора часа Мадонны начинают сливаться перед глазами, а взрослые лысые младенцы Иисусы кажутся все гротескнее. И Дэнни, и Элайджа перестают подмечать детали: им все сложнее сосредоточиться, и Дэнни уже не терпится уйти. Он хочет успеть в синагогу на полуденную экскурсию. Живопись можно приберечь на потом. Элайджа согласен.

========== 8. ==========

Город богат разными видами, и каждый путешественник сам собирает свой коллаж.

Сперва Венецию кажется очень просто изобразить: каналы, базилика, ставни на окнах. Крис гондольера, хлопанье голубиного крыла и звон церковного колокола, возвещающий о наступлении нового часа. Для многих этим все и заканчивается – и им достаточно. Турист не хочет брать на себя груз иных миров – разве что в форме парочки самых крупных памятников. Чтобы желать чего-то большего, нужно быть не туристом, а путешественником. Путешественники хотят найти частоту города, чтобы войти с ним в резонанс.

Дэнни отчего-то тянет к гетто. Никто из его предков, насколько ему известно, никогда не бывал в Венеции (да и вообще в Италии). Сюда не ездил никто из его друзей. Он никогда не читал и не мечтал о жизни в подобном месте. И все же в городе тысячи дорог он выбирает именно эту (Элайджа идет вместе с ним и тоже впечатлен и тронут, но по-своему; он не за этим приехал; город играет с ним в особенную игру, и он никогда не знает, куда хочет попасть, пока куда-нибудь не попадет).

По данным музея гетто, во время Холокоста в концентрационные лагеря сослали восемь тысяч итальянских евреев. В Венецию вернулись лишь восемь из них. Дэнни прикипает к этому факту. Если представить гетто колоколом, эти цифры будут его языком. Слово «гетто» происходит от венецианского «jeto», что значит «литейная фабрика». Потому что (как выясняет Дэнни) остров, на котором изначально проживали евреи, раньше был кварталом литейщиков. Только приехав из Германии и стран восточной Европы, евреи не могли произнести мягкое «j» и стали звать остров «geto». В шестнадцатом веке евреям запрещали выходить на улицы с полуночи до рассвета; они становились ростовщиками, потому что большую часть других профессий им запретили («Вот откуда взялся Шейлок!» – думает Дэнни; если он в колледже и проникся чем-нибудь из Шекспира, то это был «Венецианский купец»). Когда-то евреев обязали всегда, выходя из дома, надевать желтые шляпы или шарфы.

Дэнни отмечает желтый цвет – ну конечно. Как же точно повторяется история. Желтые шляпы, потом желтые звезды.

Элайджа ждет во дворике, а Дэнни встает в тени сефардийской синагоги – она чудом не попала под бомбежки во время Второй мировой, потому что итальянцы договорились с немцами – какая ирония! Потихоньку собирается народ на экскурсию – небольшая, молчаливая группа людей, почти все американцы.

Внутри синагоги преобладает резьба по черному дереву и красные занавески. Женщинам отведен отдельный участок – закрытый балкон высоко над бимой. Гид шутит, что это делает женщин ближе к богу. Смеются только мужчины. Потом гид сообщает, что сейчас во всей Венеции живет всего шестьсот евреев. Дэнни чувствует, что его мрачное настроение оправдано: как еще можно чувствовать себя в окружении такого числа призраков?

В арифметике можно найти и горечь, и грустную надежду.

После синагоги Дэнни глядит на вещи по-новому. Его нельзя назвать религиозным: он в лучшем случае хотел бы поверить в бога, вот только не может. Но в нем вдруг оживают корни. Он садится на площади перед синагогой и размышляет о шести сотнях евреев и какая безумная у них, должно быть, жизнь.

Интересно, каково это – жить в городе, где из каждого окошка смотрит Иисус? Ну, может, и не совсем из каждого, но наверняка общее впечатление именно такое. По американским понятиям это, наверно, похоже на Библейский пояс, где круглый год рождество.

Все эти мысли пролетают в голове Дэнни, но он не спешит делиться ими, видя, что Элайджа витает думами где-то еще. Тот сидит (шнурки опять развязаны!) в самом солнечном уголке площади и наблюдает, как маленькая рыжеволосая девочка в пластмассовых темных очках гоняется за мирными голубями. Раздается хлопанье десятков крыльев, и Элайджа пригибается, пропуская стаю, которая мгновенно поднялась в воздух и бездумно пролетела прямо над его скамейкой.

Рядом с площадью работает маленькая иудейская лавка. Дэнни подходит к окошку, но не заходит внутрь. Он только разглядывает мозаичные бокалы для кидуша и крошечные прозрачные свитки мезузы. Женщины с экскурсии заходят в лавку и с почтением касаются футляров. Дэнни отворачивается. Он хочет зайти – и не хочет заходить. Он чувствует, что там его место – и что он там чужой.

К нему подходит Элайджа, и Дэнни решает воспользоваться предлогом уйти. Некоторое время они идут молча. Но это уже другое молчание, чем раньше. Дэнни по-прежнему погружен в свои мысли, а Элайджа не спешит его оттуда выуживать. Наконец Дэнни открывает рот: