Олеко Дундич - Дунаевский Александр Михайлович - Страница 9

Дундич помчался на Торговую. У входа в штаб Красной гвардии дежурил тот самый рябой матрос, который встретил когда-то его так недружелюбно.

Увидев Дундича, матрос бросился к нему.

— Виноват я перед тобой, братуха, — произнес с хрипотцой моряк, переходя сразу на «ты». — Не знал, кто ты есть, зачем к нам тогда приходил. Ох и попало мне из-за тебя от Кангуна. В тот день он в губкоме до полудня задержался. А когда в штаб вернулся, ему доложили, какой у меня с тобой разговор был и как я тебя, интернационального бойца, за контру принял. Кангун так меня, дурака, отругал, что век помнить буду. Он сказал, что своим поведением я мировую революцию задерживаю. Весь вечер я тебя по городу искал. Вот хорошо, что ты сам нашелся, что в такую тяжелую минуту к нам пришел. Кангуна нет, синежупанники[9] убили…

Матрос смахнул набежавшую слезу и рассказал, при каких обстоятельствах погиб Кангун.

На рассвете в красногвардейский штаб пришло сообщение о том, что гайдамаки, нарушив нейтралитет, двинулись на город и заняли Канатную улицу. Дежурный поднял с постели Кангуна. Тот, не раздумывая, решил отправиться на Канатную. Напрасно дежурный пытался его остановить, доказывая, что ездить одному опасно. Надо позвонить на заводы, поднять красногвардейские отряды, дать отпор зарвавшимся гайдамакам.

— Этого делать нельзя, — возразил Кангун. — В городе начнется гражданская война. А нам надо избежать кровопролития. Я поговорю с ними сам.

Кангун так верил в силу большевистского слова, что надеялся один остановить вооруженных гайдамаков. Он хотел объяснить им, что взятие власти не решается оружием, но не успел. Затрещал пулемет… Кангун упал, потом поднялся весь окровавленный, сделал несколько шагов и снова упал.

— Наш Кангун умер не спиной, а лицом к врагу, — закончил свой рассказ матрос. — Он хотел сказать им, что революция все равно победит. Ты слышишь, братуха, гудки? Это подымаются заводы, фабрики, весь трудовой люд, вся рабочая Одесса. Только что звонили с крейсера «Синоп». Революционные моряки отомстят за Кангуна. Звонили из Ахтырского полка. Сознательные гусары присоединяются к нам.

— Считайте и меня своим! — воскликнул Дундич.

Гайдамаки отступили, испугавшись народного гнева.

К вечеру в городе стало тихо. Но на душе у Дундича было неспокойно. Гайдамацкая пуля, сразившая Кангуна, задела и его.

Моя шпага не продается

Когда Дундич сообщил о своем решении Милану (он не уехал во Францию, остался в Одессе), Чирич замахал руками:

— Зачем поторопился?

Чирич считал, что лучше сначала хорошенько разобраться в обстановке, посмотреть, где со временем окажется корабль революции — на воде или под водой, а потом уже ставить паруса; он доказывал Дундичу, что тот делает ставку не на ту лошадь: в городе не одна, а десятки разных партий, вряд ли большевики возьмут власть. Одесса не Петроград, не Москва. Одесским большевикам не так просто захватить власть. В приморском городе, в его фешенебельных отелях и меблированных комнатах собрался весь «цвет» старой России: московские фабриканты, петроградские банкиры, орловские помещики, юзовские шахтовладельцы, бывшие сановники бывшего императорского двора…

Для них Одесса — последний берег. Они будут держаться за него зубами. Дальше — море. Газеты сообщают, что скоро на горизонте появится эскадра Антанты и тогда большевикам конец.

Выслушав все Милановы доводы, Дундич спокойно ответил:

— Не торопись большевиков хоронить. Они несут русскому народу новую жизнь…

— А нам что, а тебе что? Высокие чины? Дворцы? Виллы? Поместья?

— Моя шпага, Милан, не продается, — вспылил Дундич. — Не продается, — упрямо повторил он, — ни за чины, ни за виллы, ни за злато!

— Вот удивил! Могу поклясться бородой Магомета, что милая Совдепия, учтя твое бескорыстие, при первом же удобном случае задушит подпоручика Дундича в своих объятиях.

— Глупые шутки.

— Нет, не шутки. Наша жизнь, как сказал один стихоплет, отдана в кровавую переделку. Она уже в Одессе начинается. Ты читал, что о людях нашего класса говорил большевистский комиссар Володарский? Не читал? Тогда прочти. — Чирич протянул Дундичу газету. В ней была напечатана речь Володарского, произнесенная на съезде в Румчероде[10].

Олеко прочел обведенные коричневым карандашом строки:

«Еще говорят, что мы преследуем господ буржуев. Но я спрашиваю, кто в русской революции первым потребовал арестов, закрытий? Вы все помните хорошо тот медовый месяц русской революции, когда никто не смел думать об этом. С чьих сторон потребовали бичей и скорпионов. Со страниц буржуазной прессы стали требовать репрессий к кронштадтским солдатам, и не кто иной, как Павел Милюков, на одном из съездов в Москве, когда его спросили, что делать с Лениным, он ответил: „Арестовать, арестовать“».

Дундич остановился.

— Читай все обведенное, — настаивал Милан. — Дальше о самом важном пойдет. Оно и меня и тебя касается.

«…Идет борьба между имущими и неимущими, — читал Дундич, — если у нас таково положение, что тюрьмы у нас пустовать не могут, что там должен кто-нибудь сидеть, то мы предпочитаем, чтобы крестьяне, рабочие и солдаты были на воле, а там сидели господа буржуи… Раз идет борьба не на жизнь, а на смерть — нечего сентиментальничать».

— «Нечего сентиментальничать», — подхватил Чирич. — Петроградский комиссар угрожает. Поверь мне, если в Одессе победят большевики, они не будут сентиментальничать с сыном сербского скототорговца, враз объявят его примазавшимся к революции и, разумеется; найдут ему место за решеткой.

«Место за решеткой…» — Дундич как ужаленный вскочил. Нет, он не согласен с Чиричем. Выступление Володарского надо понимать иначе. Большевистский комиссар говорит о господах буржуях, поднявших руку на народную власть.

— Не только! — продолжал упорствовать Чирич. — Он предупреждает всех выходцев из имущих классов — русских, украинцев, разумеется, и нас с тобой. Неужели тебе не ясно, для кого большевики сохраняют тюрьмы?

Дундич промолчал. Тогда Чирич стал выкладывать один козырь за другим:

— Мне перед тобой, Алекса, кривить душой нечего. Твое дело кому ты отдашь свою шпагу. Отдай ее хоть самому дьяволу. А я отдам тому, кто обеспечит мне быстрое восхождение по служебной лестнице. Наполеон был великим, это теперь все признают. Но прежде чем стать великим, он готов был нужному человеку лизать любое место и не скрывал этого. Но о ком больше всего написано од, кто из поэтов не отдавал ему своей лиры! Революция — время больших карьер. Если бы Мюрат долго раздумывал и сразу не отдал своей шпаги Наполеону, когда тот еще не был императором, не видать бы капралу маршальского жезла как собственных ушей. Вот и я говорю самому себе: «Долго ли, Чирич, носить тебе капитанские погоны? Ты достоин большего». Генерал Чирич — здорово звучит, а?

Чирич расстегнул ворот мундира: от собственного красноречия ему стало жарко.

— Брось, Алекса, этих кангунов. Поедем лучше на Дон. Я же тебе рассказывал: переходя линию фронта, я познакомился с русским офицером. Он тогда полком командовал, а теперь целым Донским округом. Я ему приемы фехтования показывал. Полковнику они понравились, хотел меня в своем полку оставить, но я в Одессу торопился. На память визитную карточку дал. На, погляди. — Чирич полез в карман и протянул ее Дундичу.

На глянцевой бумаге было напечатано: «Константин Константинович Мамонтов. Командир 6-го Донского казачьего генерала Краснощекова полка».

— Поедем, Алекса, на Дон, к Мамонтову.

— Не поеду!

— А бабенки какие на Дону… Пальчики оближешь. — И Милан запел мягким грудным голосом:

Дундич был занят своими мыслями, далекими от «знойных наслаждений», от белого Дона, куда его звал Чирич, от всего того, о чем тот говорил и пел.