Тореадоры из Васюковки
(Повести) - Нестайко Всеволод Зиновьевич - Страница 42

И тут вдруг из-за кулис на сцену выходит… Ява. В форме милиционера.

Грохоча сапогами, направляется ко мне и говорит:

«Чего нарушаешь? Не нарушать! А то сейчас заберу в отделение».

Я гневно смотрю на него:

«Кто дал тебе право так со мной разговаривать? Я — царь!»

«Какой же ты, к бесу, царь. Ты — вор! Ты украл часы у настоящего царя, и вот у меня ордер на твой арест. Гражданин царь, вы арестованы!» — И Ява показывает мне какую-то бумажку.

Меня охватывает страх.

«Ява, — говорю я, — ну зачем ты так… Ведь ты же знаешь, как все было. Это же случайно».

А он сердито:

«Кто дал тебе, вору, право называть меня, представителя власти, на „ты“? Опять нарушаешь?!»

«Извините, — прошу я, совсем сбитый с толку, — но я думал, что мы с вами друзья».

«Индюк думал», — сурово говорит Ява и вдруг накидывает мне на голову какую-то дерюгу. И вот я связан, ничего не вижу, не могу шевельнуть ни рукой ни ногой. Какая-то ниточка от дерюги щекочет мне лицо, а я не могу ее отстранить. И это так нестерпимо, что хочется крикнуть, но крик застревает у меня в горле, и… я просыпаюсь.

Оказывается, по мне ползала муха. Когда я открыл глаза, она сидела на кончике моего носа и потирала от удовольствия передние лапки. Я сделал губами — пфуй! — муха слетела, прожужжала где-то под потолком и села мне на лоб… О сне нечего было и думать.

Я сел на тахте и глянул на «милиционера» Яву. Он мирно спал, подложив под щеку ладонь и причмокивая губами, как младенец.

— «Не нарушай»!.. У-у, змеюка! Предатель! — пробормотал я и пырнул его пальцем в бок.

Он сразу проснулся, вскочил и сел, хлопая заспанными глазами:

— Га? Что?!

— Вставай, а то я уже проснулся, и мне скучно, — спокойно сказал я.

— Тю!.. Дурной! — И он шлепнулся на подушку и закрыл глаза.

— Не нарушай! — милиционерским тоном сказал я.

— Отцепись! Я спать хочу.

— А ну тебя, соня! — сказал я, соскочил с тахты и вышел на балкон подышать свежим утренним воздухом.

А утро какое! Лучистое, звонкое, ясное, как новая копеечка. И веселое, голосистое, певучее… Ох, какое же певучее!..

«Аве-е, Мари-ия, а-аве, Ма-ария-а…» — печально выводит в растворенном окне высокий и чистый мальчишеский голос.

И в ту же минуту:

«Джама-йа-а-ай-ка! Джамай-ка!..» — бодро и весело звенит все тот же голос уже из второго окна.

«Са-анта Лю-учи-ия! Санта Лючия!..» — волнами льется он из третьего. И одновременно из четвертого — его же задушевное, грустное и совсем уж детское: «Мамма, Мамма…»

Аж мурашки по коже!

В то лето киевляне увлекались песнями итальянского мальчика Робертино Лоретти, и почти в каждой квартире были его пластинки. С раннего утра неслось над городом пение голосистого Робертино.

«Вот бы нам с Явой такие соловьиные голоса, — подумал я. — Не ломали б мы голову, как прославиться. Стояли бы себе на сцене возле рояля, выпятив грудь, и только рот разевали…» Ан дудки! Нашими голосами только «Пожар!» или «Караул!» кричать. А если уж в артисты, то только в драматические. Или в кино! Вот это да! Вот это мы можем! Кино!.. От радости у меня щекочет в животе. Мы же сегодня будем на киностудии! На настоящей киностудии, где снимают фильмы… И увидим известных киноактеров. И как фильмы снимают, посмотрим!.. И все такое интересное увидим!.. Ух! Даже не верится!

Ява уже встал. Мы быстренько завтракаем — и айда!

…Как прекрасны люди утром! Будто росою умытые! Бодрые, свежие и как будто даже хрустящие, как молодые огурчики. А глаза у них какие! Чистые и ясные, как цветы, что только распустились.

Мы едем в автобусе, и я вокруг все рассматриваю. И такое у меня настроение расчудесное. И так я всех люблю! И так мне хорошо!

Бодрым шагом заходим мы во двор, где живет Валька. Нам нужно зайти сначала к ней, а потом уже к Максиму Валерьяновичу. Вдруг мы видим большую ватагу хлопцев (человек двадцать, не меньше) и среди них Будку. Они толкутся как раз у Валькиного подъезда, во что-то играют — не пройдешь никак. Мы в нерешительности остановились. И тут Будка заметил нас. Я увидел, как загорелись у него глаза. Он что-то сказал хлопцам, и те кинулись к нам. Момент — и мы окружены со всех сторон.

«Ну, пропали! Пропали ни за грош!» — мелькнуло в голове.

— Павлуша! За спину! — кричит Ява.

Я мигом подскакиваю к нему и прислоняюсь спиной к его спине. И так, занявши «круговую оборону», мы стоим, выставив вперед кулаки. А кольцо все сжимается и сжимается. И уже Будка, размахивая руками перед Явиным носом, орет:

— Разнесу! У-у, разнесу сейчас!

И я уже отталкиваю в грудь долговязого слюнявого детину, который лезет на меня. И вот кто-то больно двинул меня по ноге. Еще миг — и начнется драка. Да нет, какая там драка! Избиение, свалка, конец наш… Я уже, как говорится, кожей чувствую, как меня сейчас бить будут.

И тут вдруг Ява говорит звонким таким голосом, с насмешечкой:

— Ого, как вас много! И все на двоих! Вот здорово!

«Что он говорит? Пришибут же на месте!» — с ужасом думаю я. А Будка со злобой цедит сквозь зубы:

— Ты, гад, поговори! Сейчас ка-ак врежу! — и уже замахивается.

И вдруг:

— Законно он говорит. Всем кодлом — не дело! Ты, Будка, с кем-нибудь с одним из них стукнись. Вот это будет правильно. И честно, и поквитаешься… А мы посудим. Чтоб всё по правилам было.

Это говорит вихрастый малый лет четырнадцати, который стоит где-то сзади, но голова его возвышается над головами передних. И Будка опускает руку. Видно, такое решение ему не нравится, но делать нечего… Он измеряет взглядом Яву, потом меня и недовольно бурчит:

— Ладно. Тогда я вот с этим стукнусь, — и тычет мне пальцем в плечо. — По-моему, этот крепче.

Он брешет: Ява на вид сильней меня, — но никто не спорит.

— Идем к яру, — говорит вихрастый.

И все гурьбой, подталкивая нас, идут к яру. А у меня внутри с каждым шагом что-то с болью рвется и опускается все ниже и ниже.

«И почему же я?!» — пищит в моей душе тоненький овечий голосок. Но я молчу. Я должен молчать. Ведь я же мужчина!

Ява тоже молчит. Я знаю, что он сейчас чувствует. Он чувствует себя виноватым передо мной (ведь он-то как раз и намял Будке ухо, а я только держал). И Ява ужасно переживает, что вынужден драться я, а не он. Да разве он может теперь что-нибудь сделать? Разве он может просить, чтобы дрался он, а не я? Это же, значит, при всех признать меня слабаком, это все равно, что плюнуть в лицо. Нет, он не может этого сделать! Я понимаю. И я умру, но не дам себя опозорить.

Мы спускаемся к яру, продираясь сквозь колючую, покрытую сизой пылью дерезу.

— Вот тут, — говорит вихрастый, и мы останавливаемся.

Небольшая поляна. С трех сторон дереза, с одной — крутой склон. Хлопцы расходятся, встают полукругом у кустов дерезы. И вот я лицом к лицу со своим противником. Несколько мгновений стоим, подавшись вперед и покачиваясь, — примеряемся.

Будка выше меня, шире и, конечно, плотней. Да разве я мог выбирать? Во всяком случае, лучше драться с одним, хоть и более сильным Будкой, чем с десятью.

Вы, наверное, сами знаете, что обычно боишься, пока не начнется драка. А потом уж страх проходит. Вместо него злость, боль и боевой азарт.

Будка размахнулся и, хотя я присел, он все же заехал мне по голове кулаком. И тут меня такая ярость взяла, что я вам передать не могу. Ах ты будка! Ах ты будка деревянная! Собрал целую свору и храбрость свою показывает! А когда был один, сопли по щекам размазывал?! Ах ты клоп несчастный! И я, не помня себя от злости, ринулся в бой. Волчком вертелся я вокруг Будки, тыча кулаками и отскакивая. А он только беспорядочно махал своими «граблями» и топтался на месте.

Хлопцы загалдели:

— Да что ты, Будка?!

— Да бей же его!

— Под дых! Под дых!

— По сопатке!

Но Будка только сопел и размахивал руками, как мельница. Наконец он поймал меня за рубашку, обхватил, и мы покатились по земле.

— Навались на него! Дави! Дави! На лопатки! — подзадоривали Будку.