Происхождение боли (СИ) - Февралева Ольга Валерьевна - Страница 64

Он уже проснулся, сбросил капюшон и сидел за ближайшим холмиком, чертя что-то палкой или костью, белоголовый, вполне симпатичный ребёнок — если бы не страшные, полностью чёрные глаза. Анне он улыбнулся, как тёте-соседке, а она удивилась его работе — мужчине в натуральный рост и крупному псу, изображённым с мастерством живописца-академика.

— Кто это?

— Кнут Персон и его собака Атли.

— Ты превосходно их нарисовал, только вот у человека нет рта…

— Он и должен сейчас молчать.

— Почему?

— Потому что пришла его смерть.

По этому слову собака ожила ((в первую секунду Анна решила, что это ей чудится из-за подвижного света)), задвигалась всеми чертами-бороздками — прыгнула на грудь хозяину и вгрызлась ему в горло. Он замахал плоскими руками, засучил ногами, стал бороться, извиваться, а из контуров его шеи и груди забили выплески крови, затапливающей весь рисунок. Через три минуты на его месте только чернела большая смрадная лужа.

Анна отбежала на пять метров и застыла, прижав пальцы ко рту. Мальчик посмотрел куда-то вправо и с новой улыбкой поднялся, шагнул назад, а к луже непонятно откуда приблизилась лошадь, тощая-претощая кляча. Её шкура обвисала тонкими клочьями, оголённое, посинелое, вспухшее мясо гноилось и кровоточило. Бок был пробит как будто тремя ударами топора. Она шла вслепую — обе глазницы пустовали, из них только свисали нитки красной слизи. Шлёпнув копытом по человеческой крови, она всхрапнула, прянула ушами и нырнула мордой в лужу, стала жадно пить. Насытившись, высосав почти всё, поковыляла дальше, удаляясь, повернула к берегу. «ЭЭЙ!!!» — закричала ей Анна, но поздно — та шагнула в пустоту и провалилась, только чёрные брызги взлетели над ней.

Глава LХXXI. Прошлое и настоящее Анастази и Макса

Приговорённый за свои шатания к общественнополезным работам, Эжен истопничал, а Макс с Анастази стояли в неосвещённой спальне.

— Как тебе Арман?

— С другими он честнее и добрее, чем с самим собой.

— Должно быть, ты за чем-то важным к нему ходила.

— Он просил меня не повторять его ошибки…

— Благослови его Бог.

— Для проверки чувств он мне подсунул твою рубашку, и… да, я поняла, что всё ещё завишу от тебя, но что это за связь!.. Если ты разденешься, я тебя захочу. Но твоё лицо — я не могу его видеть без злости, и голос твой мне ненавистен, как голос самой лжи! — она отвернулась, отошла к стулу под окном, присела.

— Прости, — шепнул Макс и вышел, закрывая дверь.

Восемь лет назад на балу у д'Эглемонов он пригласил её потанцевать и между ничего не значащими фразами, словно невзначай сказал: «Приходите ко мне завтра к трём пополудни» и назвал свой адрес.

— Итак, зачем я здесь? — спросила Анастази, проходя в назначенный час в самую диковенную комнату — просторную, высокую и почти пустую. Стены были голубыми, как небо: вверху ярче, внизу бледнее; высокие прямоугольные окна в картинных рамах; никаких портьер; пол засыпан белым песком с морскими ракушками и шариками аквамаринового стекла; из мебели только увязшая, покосившаяся кушетка, обитая тёмно-синим плюшем, овальный стол, два соломенных кресла и метровая колонна с большим песочными часами на капители. Макс вышел в одной тонкой блузе и широких штанах, безо всякой обуви.

— Вам не холодно? — ещё спросила гостья.

— Ничуть. Я и вам предложил бы разуться — песок подогревается изнутри. Очень приятно ходить так.

Анастази поколебалась полминуты и беззаботно выпрыгнула из зимних меховых туфель, зарыла ноги в действительно горячую персть.

— О да!..

— Присаживайтесь.

— У вас ко мне какое-то дело?

— Это не совсем то слово… Для начала выслушайте. Я впервые встретил вас прошлым летом на прогулке, потом посещал несколько раз в ваш дом, мы виделись также на приёмах, но вы наверняка признаете, что я вовсе не навязывал вам своего общества, не пытался быть к вам ближе, чем любой другой человек.

— Я признаю.

— О вас могу сказать, что вы — несомненно, достойная женщина.

— … И всё?

— Да… Тем не менее, моё к вам отношение (которое сформировалось почти сразу и помимо моей воли) с двух сторон пересекает границы адекватного. С одной — меня гложет тупая, какая-то рыбья, паучья, самому мне противная похоть (- тут Анастази вздрогнула, съёжилась, побледнела — иначе быть и не могло — ). С другой — мысли о вас мне заменили мысли о Боге и Его Царствии, о природе вещей, о мудрости и заблуждениях предков, о множестве предметов, которые должны занимать здоровый ум. Я сутки напролёт бьюсь над вопросами во сколько вы сегодня проснулись? что видели во сне? что съели на завтрак? какое слово вам нравится, а какое вы находите неблагозвучным? как вам погода? где у вас родинки? как выглядит ваш язык? умеете ли вы кататься верхом, бегать на коньках? покрываете ли ногти лаком? читаете ли по-английски? в каком возрасте прокололи уши? в каком созрели для зачатия? — этому нет конца! Это оскорбительно для нас обоих.

— Что же делать? — пролепетала Анастази.

— Остаётся последнее средство, ещё не испытанное мною для избавления, но тут мне без вашей помощи не обойтись. Позвольте мне убедиться, что вы — обычная женщина, не заслужившая ни унизительного звериного преследования, ни религиозного почитания; позвольте увидеть вас без прикрас, осязать без одежд, сойтись с вами, как на пятую годовщину брака. (- Анастази дёрнулась встать, но ноги отказали; ступни, как две мышки, прятались в песке; остального словно не было — ) Не пугайтесь, ради всего святого! Я прошу лишь одного часа из вашей жизни. Если это не подействует, я смирюсь и молча дотерплю своё безумие до его (или своего) естественного конца, не беспокоя больше вас, ведь вы ни в чём не виноваты.

— Ах! Дайте мне подумать! До завтра!..

— Завтра вы поедете к портнихе заказывать платье для рождественского приёма в Лувре, почти забыв то, что случится сегодня. Я не позволю вам целые сутки мучиться выбором, делать который вы не обязаны.

— Если я откажусь, вы примените силу?

— Скорей всего, да.

— … Когда мой муж узнает!..

— Он вызовет меня на дуэль и наверняка будет повержен. Разве стоит его кровь, а может и вся жизнь — одного часа… вашей доброй воли? Только час — и никаких последствий.

— Стоили бы! — уродись я герцогиней! — всплакнула Анастази, — А последствия того, чего вы добиваетесь, могут быть очень…

— У вас только позавчера прекратились месячные. Ближайшую неделю вы бесплодны.

— Откуда вы знаете!? Следите за мной через горничных!?

— У, попадись мне ваша горничная, я задопрашивал бы её до смерти. Нет. Я это понял по вашему запаху вчера на балу.

Анастази вспыхнула:

— От меня что же, дурно пахло!?

— Дурными я назвал бы ваши духи — за то что они отвлекали меня от вашего тела. Мой нюх сделал бы честь собаке-ищейке, а вожделение ещё обостряет чувства. Итак. Объективных препятствий нет. Один час. Пожалуйста… Оставьте стеснения. Представьте, что пришли ко врачу на какую-нибудь процедуру (хотя в нашем случае именно вы — целитель), не думайте обо мне вовсе; думайте о чём-нибудь приятном… Как только вы разденетесь, я поверну часы. Они отмерят ровно час, и я не стану вас больше задерживать.

— Ещё и раздеваться!?… Подождите! Я должна собраться с духом…

— Я нисколько вас не тороплю. (- Анастази обхватила себя, дрожащую, руками — ) Не волнуйтесь так. Это не больно.

Макс снова начал объяснять свои безобидные цели, одновременно полузаметно помогая с платьем, потом довёл до кушетки. «Вам удобно?» — «Ну, да…». Начал с того, чем обычно кончают аховые обольстители, в восприятии Анастази — действительно по-супружески, почти мгновенно и неощутимо. Без малейшей паузы он принялся осматривать, ощупывать, оцеловывать, втягиваясь носом, между поцелуями рассказывая, как это прекрасно, без неистовств, ровно и настолько тихо, насколько можно в голос (шёпот напрягает ухо и пугает сердце); обнаружил, что группы родинок повторяют созвездия, и сообщил об этом, как гувернёр — любимому ученику: Большая Медведица на плече, Малая — на груди, на животе — Вероникины волосы, на бедре — Орион, на другом — Кассиопея; «Близнецов, наверное, увижу, если повернётесь… Нет, не обязательно. Ну, как хотите. Тогда уж сползите ещё немного и опустите ноги — на две минутки. «… Смёл песок с её коленей, лёгким нажимом намекнул не сводить их, прилёг головой на живот, потёрся щекой о тайную бородку — краткий отдых перед самым важным… Предупредил о чём-то необычном, возможно, неизведанным (брак редко раскрывает все секреты пола — хотя должен бы…), попросил не мешать и, лаская спрятанную, стиснутую между ног розу с жемчужной росинкой, подготовил к обоюдному наслаждению… «Впервые? Так и знал» — «Жаль, что не вы!..» — «Жаль». И начали целоваться, целовались, пока и языки, и сами гортани не заныли от усталости, но Макс, оставив эти, бросился к тем, четырёхгубым устам… В часах пересыпалась половина песка…