Происхождение боли (СИ) - Февралева Ольга Валерьевна - Страница 57

— Ну, там, огород перекопать, дров наколоть, деревья обобрать…

— И только!? (- Эжен нахмурился, хрустнул огурцом и усомнился в том, что стоило откровенничать — ) Впрочем, вы ведь только начинаете… (- в ответ — совсем уже критическая гримаса, бесполезная ввиду невооружённых глаз графа — )… А мои похождения близятся к финалу. Последней достойной пера романиста эскападой был визит в академию художеств — в качестве натурщика. Почти полгода я готовился к этому апрельскому утру. Утру! Вы знаете, как часто я встаю раньше полудня? — Никогда. Я ждал великолепного чуда, триумфа, озарения. Но вокруг меня сидело сорок серых вялых клякс, уткнувшихся в мольберты. Три часа прошло в молчании, вроде вашего. Я замёрз до печёнки, а суставы вообще будто затянуло льдом — когда я шагнул с подиума, они затрещали, как деревянные. А заплатили мне… полтора франка. Вместо одного. За то, что я… красив…

— И на что вы их потратили?

— Потратил? Разве на них можно что-то купить?… Я бросил их где-то на улице… Чертовски обидно! Но ведь от правды не уйдёшь, и все эти приключения — такая в самом деле пошлость и дешёвка!..

— За огородные работы платят не больше.

— Надо думать! — оскорбительно ухмыльнулся Анри и тут же, на сей раз, видимо, что-то почувствовав, вырулил, — Но бывает и хуже: знаете Гастона де Нюэйля?

— Нет.

— Он сводный брат Манервиля. У Нусингенов был в тёмно-голубом. И в Париже-то недавно… Пристрастился собирать пустые бутылки на улицах. Говорят, их где-то принимают и дают от полутора до пятидесяти су за штуку. И как вам такая сцена: останавливается у какого-то рынка богатая карета, выскакивает молодой франт, хватает из кучи мусора грязную склянку и едет дальше! Конечно же, его видели; пошли кривотолки, и теперь его пускают только к Нусингенам, Тайферам или к вашей русской подруге — прошу прощения! — графине Феодоре, словом, туда, где нет никакого faсe-controlя. Это уже не жизнь… Вы что, вегетарианец? как Шелли?

— Кто, как кто?

Анри весь вскинулся и тут же припал головой к столу, трясясь от смеха. Успокоившись, он только махнул руками: «Да ну вас, право, к чёрту! Вот, попробуйте», — достал из горки яблок и белого винограда странный плод, похожий на среднюю овальную картофелину, только ворсистый, довольно оскорбительного вида.

— Это что, фрукт? — спросил Эжен, озабоченный сохранением съеденного внутри.

— Ага. Китайский крыжовник. По вкусу больше напоминают землянику. А внутри,… — граф разрезал эту экзотику и подставил перед глазами сочные зелёные овалы с большими белыми звёздами посередине и рассыпанными вокруг них чёрными зёрнышками.

Глава LХIX. Безумный Джек…

Точно такими были глаза у хамоватого моряка, стоявшего перед Анной — влажно-лиственные, с просветами ((впрочем, эти бельма были и у остальных лодочников, равно как и у младенцев, виденных Анной на эдемской лужайке, но тогда она не обратила на это внимание)) вместо зрачков. Она глянула гневно, размашисто повернулась, поспешла прочь, но у первого поворота в её чуткой памяти сложилась ключевая комбинация, погнавшая обратно.

— Тебя зовут Джек? — окликнула вновь усевшегося дерзеца, побарывая робость.

— Может, и меня, — то ли подмигнул, то ли это у него нервный тик.

— Ты тут пел?

— Может, и я.

— Ты — лодочник.

— Я целый капитан! Поплывёшь со мной?

— … Поплыву. Только не смей больше вольничать и — как это называется? — флиртовать!

— Этого ты, мать, не бойся. Ты не в моём вкусе. А будь ты даже и сварливой носатой толстухой, то я всё же не из тех, кто готов хоть с родной дочерью,… — он прервался, вытянулся по мачте и напуганной обезьяной уставился в сторону магистрали, как и все его товарищи.

К ним приближался среднего роста ангел в сплошном тускло светящемся саване, только белые редкопёрые усталые крылья не были замотаны. Он вёл ребёнка лет девяти-десяти, накрытого чёрным пончо, с чёрным мешком на голове и держал в приподнятой руке круглую склянку, откуда по прозрачному полому шнурку, завязанного по середине свободным узлом, каплела бледно-зелёная вода, а кончик проводка прятался между колпаком и горловым вырезом одежды ребёнка. Лодочники окаменело смотрели на эту безликую пару. Анна шагнула на выбранный борт, тронула Джека за просмоленный рукав:

— Кто это?

— Худший из духов зла, — вдруг страх слетел с его лица, как пташка с ветки, — Эй, давайте сюда! Нам уже по пути! — позвал он тех двоих, кидаясь распутывать и ставить паруса, — Живей, прости, Господи!

Ангел пригнулся, посадил малыша себе на локоть, распустил крылья и плавно спланировал на корму уже отчаливающей яхты.

— Удачи! Счастливо! — кричал Джек товарищам, словно это они отплывали, тут же шептал Анне, — Сядь ближе к носу. И не суйся к этим, — и снова вертелся вокруг снастей.

Анна искоса наблюдала за другими пассажирами. Ребёнок, казалось, заснул, прикорнув на коленях своего опекуна. Тот быстро перевоткнул проводок из пустеющего сосуда в другой, полный.

Джек наладил паруса, сел к рулю, повернул туда-сюда, глядя даже не на горизонт, а на какою-то планшетку, которую достал из-под сидения. Берег удалялся. Снова показалась в море чёрная гроза, и — вот ужас! — чокнутый лодочник навёл курс прямо на тучу. Анна подождала: может, отклонит, но нос яхты всё указывал на самый мрачный фрагмент пейзажа, и она подбежала к Джеку, чуть не перехватила руль:

— Ты куда вознамерился плыть!? Там же шторм!

— Куда надо, туда и плыву… Хороша, мать! — просила не приставать, а сама пристаёшь.

— Мне страшно. Не зови меня так! Я не твоя мать и не мать твоего сына… Меня зовут Анна. То есть это имя моего духа, у тела имя другое — Изабелла; вместе — Аннабелла. Было.

— И всё-таки ты мать, — ответил Джек упрямо и как будто злорадно, — Конечно, ты могла умереть от чего-то другого, например, от побоев, как вон этот мальчишка, но тогда тебе тоже вливали бы зелень…

— Так этот ребёнок!.. И таких… много?

Джек глянул с несомненной ненавистью:

— Выкинуть бы тебя за борт за такие вопросы!.. Много ли! Сама сосчитаешь!

— …Прости, если я сказал глупость. Поговори со мной… Что это у тебя за дощечка?

— Навигационная скрижалька, — уже спокойно похвалился Джек, — Живая карта. Вот эта точка — мы, а вот в эту дыру мы прём. Видишь?

— А… а почему у тебя (и у всех остальных лодочников) белые зрачки?

— Помнишь светлый коридор в самом начале?

— Нет.

— Зелени что ли перехебала? Или так напрочь промеркла?

— Не знаю. Не помню и всё. Что ж в этом коридоре?

— Там над выходом сидит на потолке такой Дух, от которого излучается в чистом виде совесть, потому и все, прошедшие этот туннель, начинают мучиться от своих грехов: кто весь язвами и волдырями покрывается, с кого кожа с кровью клочьями облезает, у кого зубы занимаются и язык словно ошпаренный, у кого ногти в обратную сторону начинают расти, у кого брюхо пухнет, а потом… бррр!.. пфф… Придумали тоже эту Лету! Без неё бы все жили и мерли обратно святыми! как считаешь?

— Не мне судить… Так зрачки белеют — от света совести?

— Ну, да. Но если у тебя в жизни бед было больше, чем вины, то эти беды, как чёрное стекло, тебе застят глаза, и вся твоя злоба попадает сюда, здесь растёт и буйствует… Эх, пересохнет она когда-нибудь!.. Что тогда? Жить все будут хорошо, конечно, а тут…

— А песню, которую ты пел, ты сам сочинил? — попыталась отвлечь его Анна от чреватых ересью рассуждений.

— Чего попроще спроси, — вздохнул, — Песни здесь все из Уаллхолла, а там как тумана вдохнёшь — все мозги выдует, имя своё потом дай Бог вспомнить! будто родишься!.. А песня… — привяжется, но чья?…

— Светлый коридор и болезни ты помнишь, а сочинил ты песню или подслушал — нет?

— Я ничего не помню.

— Так что же ты мне сейчас рассказывал!? Свою выдумку?

— Свою-чужую… Песни. Обо всём есть песни, мать. Просто слова в специальном порядке. Вроде бы ерунда, а только их не вытравить никаким зелёным туманом!