Происхождение боли (СИ) - Февралева Ольга Валерьевна - Страница 1

Ольга Валерьевна Февралёва

Происхождение боли

Глава I. Крушение одной жизни

«Где я? — подумал Люсьен и остановился, — А, на мосту… Все называют его новым, хотя знают, что он самый старый… Сила и пустошь слова… Всё перевёрнуто, всё ложь…»

Он бессмысленно протаскивал названия парижских мостов через свой замёрзший мозг, а Сена, грязная, огромная, чешуйчатая тварь, валялось внизу.

Люсьен глядит на воду и плачет, шагает к самому краю. «О Боже! если бы не надо было падать! Просто лечь! Но дождь не может убить… А нужно только это… Как это будет? Может быть, не очень больно?… Не хочу кричать!.. Как страшно! Господи! Пожалей меня! Пожалей! Смилуйся! Только не кричать!..»

Стиснул зубы и веки и прянул. Холодные цепочки дождя ударили его в запрокинутое лицо… И тут две руки, уверенных и мягких при своей силе, поймали его; одна всем локтем легла в тощий живот, на грудь — другая, и оттянули его от пропасти. Но сознание Люсьена было смертельно ранено. И он, и человек, державший его в объятиях, это знали и ждали, когда оно, пронзённое страхом и горем, вытечет на камни, и дождь унесёт его в реку…

Спаситель тихо заговорил:

— Любуетесь дождём? Сегодня он особенно прекрасен.

— Я его ненавижу! — выдавил сквозь зубы Люсьен, — Он омерзителен, как крокодильи слёзы и акульи слюни!..

— Что вы. Здесь нет чудовищ. Я вам расскажу, что мы видим: перед нами вознесение Сены Она тянется тонкими струйками к облакам; ей трудно, многие капли срываются, не достигнув небес и падают на крыши, на дороги, на нас. Вам их жаль?

— Не жаль. Мне никого не жаль. Я хочу, чтоб ни одна капля не добралась до неба.

— А я хочу, чтоб мир перевернулся, чтобы настоящим наводнением Сена хлынула вверх!

— Она тогда и нас смоет.

— Неет! Мы стоим на мосту вниз головой, и он нас укрывает. Смотрите.

Люсьен глянул наверх и увидел ту же Сену, бурлящую, ощетинившуюся… У него закружилась голова, и он решил, что наконец-то умирает.

Когда он очнулся, двое безликих людей сняли с него всю одежду и указали идти в тёмный душный коридор, закрыли за ним полупрозрачную дверь.

Люсьен припал плечом к гладкой чёрной стене, попытался напомнить себе, что с его безвозвратно разрушенной жизнью бояться уже нечего. Воздух был влажен, потолок, кажется, низок; на полу какой-то коврик… Люсьен отстранился от стены, сделал шагов шесть вперёд и увидел дверь, сделанную из странного толстого стекла, неровного, всего в волнистых, беспорядочных, друг с дружкой стекающихся застывших складок.

Точно такой — вспомнилось Люсьену — песок на прибрежном мелководье Шаранты. Мама не разрешала ему купаться, только побродить, тогда как другие ребятишки часами плескались и плавали…

За дверью темнота имела багровый оттенок. Узнаваемый голос сказал: «Войди».

Люсьен потянул дверь за ручку, заглянул, вошёл… Первое, что он испытал, это жар, такой, какого никогда в жизни не испытывал. Посреди комнатки, раскалённая докрасна, стояла железная печь, похожая на гигантский бутон тюльпана, единственный источник света. По стенам — ступенчатые деревянные лавки-полки, под ногами — решётчатый настил из сухих гладко оструганных реек.

— Иди сюда.

Люсьен вздрогнул, заметив в правому углу существо с яркими глазами, изумрудной яркости которых почти не нарушало красное свечение; робко приблизился и пролепетал:

— Пожалуйста, будьте милостивы со мной, господин чёрт. Я настрадался в жизни…

Тот, наверное, улыбнулся и, протянув руку, поманил со словами:

— Ты ещё забавней, чем показался сначала. Не бойся, садись рядом.

Люсьен повиновался.

— Прислонись ко мне, — и незнакомец, обняв своего гостя сзади, точно так же, как на мосту, притянул его к себе, — Здесь нет свечей: они плавятся; нет железа: оно начинает кусаться, а крысёнок мёрзнет и дрожит. Мёртвый жар не заменит живого тепла.

— … Вы всё равно не сможете мне помочь.

— Почему?

— … Я не хочу говорить…

— Здесь мои владения, и все происходит по моему желанию. А я желаю добра. Тебе. Давай знакомиться.

— Меня зовут Люсьен…

— Очень красиво. А моё имя просто: John Gray — Серый Жан.

— Вы англичанин?

— Да.

— Вам не подходит это имя.

— Не нам судить… Имя — это судьба. Ты веришь в судьбу?

— Я не хочу в неё верить. Что хорошего, если кто-то за тебя всё решает!

— Ему, например, можно довериться и успокоиться, никогда ни в чём не раскаиваясь, ни чего не страшась, не сомневаясь. Но сейчас слишком много стало людей, хотящих решать участи мира. Ты из таких?

— Я не смог таким стать… Мои мечты разбились… Нет, не так… Мне не удастся объяснить.

— Пытайся.

— Это всё Париж. Когда видишь просто кусочек улицы, или дом — внутри или снаружи — слышишь звуки одного квартала, кажется, что всё обычно… Но если вообразить Париж весь целиком!.. О, сударь, — это же ужасно, это страшно! Такой огромный! такой огромный город! Ему нет конца и края!.. Столько домов! Столько людей! Глаз — злых, хитрых! Ртов — орущих, шипящих, хищных! Столько желаний! И я среди них… Я один… Ну, как я решился? как посмел?! Что я могу? такой огромный город! Я ничто в нём!.. И все — каждый — ничто!.. Я это понял… Но как я ненавижу их — тех самонадеянных, самодовольных тварей, которые считают, что крутят, как брелок, на пальце Солнечную систему. Выродки! Это мир существует только для того, чтоб каждый человек был раздавлен — рано или поздно! Зачем же, зачем и кто построил этот город!? Он не умещается у меня в уме! Моя душа распухла, как утопленник! Она ослепла, увидев Париж, оглохла от всех его шумов!.. Мои глазницы пусты!.. И я проклинаю тех, у кого они заросли незрячим мясом, которые имеют нахальство думать, будто этот мир ждёт не дождётся их распоряжения — таких, как Растиньяк!..

— Печально.

— Все одинаковы — люди. Все ползают в слепоте своих принципов, летают в слепоте своей беспринципности, предают друг друга и обвиняют преданных в предательстве. Я буду ненавидеть их вечно! Я всех бы их скормил червям, ничтожества, гниль, мразь!!!

— Тише. Я понимаю. Или — как ты думаешь? — я тоже слеп?

— Если вы считаете, что сможете что-то изменить в моей душе, — да. Возможно, вы богаты, но меня не спасут никакие сокровища… И напрасно вы думаете, что эти деньги, этот дом ваш. На самом деле всё это принадлежит Дьяволу. Если вы не знаете об этом, вы слепы.

— А ты знаешь, маленький пророк, что у слепых расцветают прочие чувства: обоняние, слух, осязание? Природа изворотлива. Заботясь о своих созданиях, она способна на удивительные фокусы. Того, что даётся пальцам слепца, зрячий не ощутит. Слепому ветер опишет все близкие предметы. Тепло чужого дыхания предупреди о встрече. Чужую радость, боязнь или похоть слепой учует по запаху, как пёс.

— Что вы хотите сказать?

— Что хотел — то сказал. Если берёшь метафору, будь готов к тому, что она заполнит весь твой мир. Тем более, что гибелью это грозит только твоим ошибкам. Когда новорождённый муравьишка кричит Вселенной: «Ты мне подчинишься!» — ну, разве это не трогательно?… А ведь он обо многом догадывается…

— Я тоже так делал, а вселенная наступила на меня, и всё, меня нет!.. Ну почему?!!!!

— Чщщ-ч-ч-ч… Тихо.

— Почему!?… У него всё получается, он — любимец света! А он ведь только болтун и пижон! Но двадцать герцогинь с гордостью называют его своим протеже; блистательные франты и красавицы вырывают его друг у друга из рук; банкиры сдувают с этого хлыща пылинки!.. Чем я хуже!?

— Не завидуй участи того, кого, может быть, украшают и ублажают — перед жертвенным закланием. Они любят — они же и убьют его.

— Я хочу его убить! Я сам! Только я!

Незнакомец ((хоть он и представился, назвать так его можно. Он был из тех, в ком всегда самое главное непонятно и неизвестно, чьё каждое имя кажется вымышленным)) погладил безымянны пальцем хрупкую люсьенову ключицу и произнёс примирительно: