Дайте курс
(Повесть) - Маркуша Анатолий Маркович - Страница 32

Захожу. Приземляюсь. Выпускаю парашют. Жму на тормоза. Еле-еле укладываюсь.

Не успел развернуться, подлетает санитарная машина. Пассажиру, оказывается, шесть лет. Девочка. Какой-то тяжелый случай. Нужен хирург, и не простой, а самый главный.

Летим дальше.

Каждые пятнадцать минут Москва запрашивает: ну как? А что я могу? Быстрее себя не полетишь.

Пришли во Внуково. И опять зарулить мне не дали. Прямо на взлетно-посадочную полосу ЗИЛ ворвался, и самый главный хирург на борту.

Потом я справлялся, и мне сказали, что девочке сделали операцию на сердце.

Да, организовано это дело было, прямо скажу, здорово, как в кино.

Репортер все записал. Поблагодарил Володю Багмета. Ушел и ничего не напечатал.

Видно, глуп он был, если не почувствовал, не понял, не оценил такой факт.

Старый-старый пилот приехал в летную школу. У него грузное тело, массивное одутловатое лицо. Темная, почти оливковая кожа. Он сидит за столом президиума, больше всего напоминая свой бронзовый бюст, выставленный в комнате истории училища.

На трибуне сменяются ораторы. Они напутствуют молодых пилотов, только что закончивших курс наук.

Старый пилот не слушает. Он строит домики из пальцев и думает о чем-то своем. А может быть, просто волнуется. Начальник училища предупредил, что ему даст слово последнему. «Так сказать, для подведения итога всех выступлений», — это сказал начальник училища, который зеленым пилотягой проходил у него стажировку лет двадцать пять назад. И вот оно, его слово.

— Тут вам уже сказали очень много полезного и правильного. Сказали обо всем: о порядке, о дисциплине, об ответственности, о чувстве долга. Все это хорошо, и я думаю, если вы ничего не забудете из того, что вам пожелали старшие товарищи, все слова пойдут на пользу — и вам и делу. Постарайтесь не забыть. Тем более что летчику нужна хорошая память. — Он умолкает. И зал хлопает. Не очень дружно, но уважительно.

Старик ждет чего-то. Потом говорит:

— Вот я стою перед вами и стараюсь вспомнить, какую работу мне приходилось выполнять. Глядите: сначала я травил комаров, — он загибает первый палец. — Казалось бы, ну что такое комар — совершенная мелочь. А малярии-то в СССР больше нет. Потом пришлось уничтожать саранчу. Вот вы не видели, как в один день погибают поля в сотни гектаров, как останавливаются паровозы, как чернеет солнце, — это все саранча! — а я видел. И поэтому горжусь, что в СССР больше нет саранчи. — И он загибает второй палец. — Я охотился на волков с самолета. А известно ли вам, что только одному волку на «обед» надо килограммов десять-пятнадцать мяса? Вот и посчитайте, во что нам обходятся эти паразиты.

Много лет подряд мне довелось подкармливать свеклу, дефалировать хлопок, опылять сады, таксировать лес, тушить пожары на торфяных болотах, разведывать рыбу, — ему уже не хватает пальцев, и он разжимает ладони и, как бы освободясь от привязи, говорит быстрее. — Я возил почту, доставлял врачей, взаимодействовал с геологами, служил нефтяникам, подчинялся строителям… А для чего я вам об этом говорю? Хвастаюсь? Так мне уж по возрасту хвалиться неприлично. Нет, дорогие товарищи, не для похвальбы я тут пальцы загибал. Хочу, чтобы вы почувствовали диапазон нашей работы.

Разъедетесь вы из училища, попадете в мелкокалиберную, так сказать, авиацию, не расстраивайтесь, не завидуйте командирам больших кораблей — придет время, и вы станете командирами, и не верьте ни одному сукиному сыну, который обзовет вас «воздушным извозчиком». Извозчик — это тот, кто служит лошади. А вы будете деятелями, работниками, мастерами.

Любите свой труд, любите свое дело, набирайтесь опыта, накручивайте налет.

Старик поглядел на начальника училища, провел здоровенной лапищей по редким рыжеватым еще волосам и заключил:

— Может быть, я тут чего-нибудь не так подытожил. Извините. Речи говорить не люблю. Но я все же надеюсь, что главное вы уловили. А теперь разрешите мне сказать самое последнее: да здравствуют наши молодые летчики, наши товарищи, лучшие люди на земле и в ее окрестностях! Желаю вам жизни и счастья!

Ему аплодировали дольше и громче всех.

А он смотрел в зал внимательным, пристальным взором, будто хотел разыскать кого-то одного, самого надежного, самого верного.

Старый летчик уже не летал, но его мало занимало прошлое, его заботило будущее.

— Ты же улетел, Костя?

— С этим Федоровым улетишь, как же, держи карман шире! Третий час копается в движке, раскидал половину аэроплана и еще, гад, улыбается. Ну, я ему прямо сказал: терплю последний раз. Хватит. Еще повторится — сживу со света.

Костя картинно разваливается на диване, закуривает сигарету и недовольно качает ногой в остроносом цветном ботинке.

Неловкое молчание затягивается минуты на три.

— Скажи, Костя, а ты баечку про храброго парикмахера знаешь?

Костя молчит. Курит, далеко отставляя сигарету и поигрывая ногой. Всем своим независимым видом он демонстрирует: чихать я хотел на ваши баечки, на вас, на механика Федорова и вообще на весь свет.

— Так вот. Является домой пьяненький барин и велит позвать к себе парикмахера. Ну, тот приходит, кланяется. А барин ему и говорит: «Сей минут брей меня, сукин сын. Обрежешь — сгною. Не обрежешь — даю тебе волю! Такая у меня фантазия».

Парикмахер — подневольный, выбирать не приходится.

Развел мыло, направил бритву, делает свое дело.

Побрил чисто, ни царапинки, ни зацепочки.

Тогда барин его и спрашивает: «Скажи мне, сукин сын, как же ты насмелился? А кабы обрезал? Я слово держу: вольный ты человек с этого часу, только объясни, как посмел не отказаться?

А парикмахер ему и отвечает: „Ваше благородие, простите дурака необразованного, только я так скажу: бритва-то у меня в руках была…“»

Рассказчик отворачивается к окну. Нет, он ничего не комментирует. Просто смотрит куда-то вдаль, где край аэродрома перечеркнут аккуратными самолетными стоянками.

Костя перестает дрыгать ногой. Костя гасит сигарету. Теперь он сидит, как все, и, кажется, задумался.

Ну что ж, это уже хорошо.

Вспоминаю давнее. Другого Костю. Костю моей юности.

Тот Костя тщательно отрабатывал «Чкаловскую походку». Чуть вразвалку, неторопливо, с напускной ленцой передвигался он по земле. Стоило взглянуть на него, и сразу же делалось ясным: на земле он человек временный, совершенно случайный и ходить ему трудно и неинтересно. Другое дело — летать.

Тот Костя старательно отращивал «Чкаловскую прическу» — непокорные волосы вразлет, прядка, спадающая на лоб. И морщина. Глубокая, сосредоточенная. Впрочем, морщина у него не получалась.

И еще тот Костя с изумительным упорством привыкал говорить на «о». «По-чкаловски» вкусно обкатывал такие слова, как «орелики», «пошли», «порядок»…

Странно, но факт — никто над Костей не подтрунивал, никто его не дразнил. То ли сам он был славным парнем, то ли слишком велико было обаяние Валерия Павловича и ребятам казалось, что любая ирония в адрес чкаловских привычек может показаться неуважением или хотя бы тенью неуважения к великому летчику. Словом, Костины штучки терпели. И терпели довольно долго.

Но вот наш герой, выруливая на безобидном У-2 со стоянки, по причинам совершенно необъяснимым зацепил крылом за противопожарный ящик с песком и изуродовал консоль. И тогда доморощенному «Чкалову» пришлось худо!

Теперь ему припомнили все: и походку, и прическу, и «катающееся, округлое „о“» а-ля Валерий Павлович. Его дразнили долго, беспощадно, порою жестоко. Правда, и в этом надо отдать справедливость нашим ребятам, никто и ни разу не упрекнул его за поломанную консоль — это несчастье. Над несчастьем не потешаются. А вот претензии на исключительность подвергли тотальному осмеянию.

Вспоминаю давнее. И никак не укладывается в сознании, что тот Костя и седеющий Константин Александрович В. — генерал-лейтенант авиации, герой и командующий ВВС округа — одно лицо.