Мальчишки из Нахаловки
(Повесть) - Мандругин Александр Андреевич - Страница 14

— Это визитная карточка отца, на ней адрес. Позвоните, скажите горничной, что пришли к Гене, она меня вызовет. До свидания.

Максим, Володька и Газис молча пошли к реке. Хорошее настроение пропало.

— Володь, ты что Котьке в морду не дал? — спросил Максим.

— А за что? Он правду сказал.

— Так твои родители правда ссыльные? Правда, что против царя?

— Правда, потому что царь расстреливал рабочих. Царь за богатых, а папа и мама хотят, чтобы рабочие жили лучше. И не спрашивайте меня. Это тайна. Я не имею права говорить об этом.

Максим вспомнил, как за год до войны в их школе появился новый директор — Михаил Павлович Забелин и его жена Екатерина Ивановна. Приехали они откуда-то из Туркестана, а до этого, как говорил Володька, жили в Твери. Вот батюшка рассказывал, что какие-то супостаты покушались на жизнь царя, готовили бомбы, но господь бог оберег своего помазанника, покарал извергов. Но Михаил Павлович и Екатерина Ивановна разве похожи на убийц? Умные, добрые, любят ребят. Да что ребят. А хор, а школа грамотности для взрослых, а помощь больным? Да их вся Нахаловка любит. Когда Михаила Павловича призвали в армию и он в форме прапорщика уезжал на фронт, его провожали не только школьники, а их матери и даже отцы. Вот какой Михаил Павлович! А Никита Григорьевич? Ну где найдешь человека лучше его? Но как же так — хорошие люди и против царя? А царь… это ведь о нем поется в гимне: «Сильный, могучий царь православный, царствуй на страх врагам…»

— Пошли, — прервал тягостное молчание Газис, — мне на работу, обед, наверно, уже кончился.

Максим пошел провожать отца и Володьку. Когда они отошли немного от стана, он спросил:

— Пап, скажи, Никита Григорьевич ссыльный?

Василий Васильевич поглядел на сына.

— Ну, если я скажу «да», тогда что?

— А Михаил Павлович и Екатерина Ивановна?

— Предположим, тоже ссыльные.

— Так они против царя?

— Ну раз сослали, значит, неспроста. Вам об этом кто сказал?

— Котька Гусаков.

— A-а. Вот кумекайте. Кто такой Гусаков? Когда-то, вы, наверно, помните, отец Прокофия Семеныча здесь лавку держал. Добрый-предобрый был — в долг рабочим продукты отпускал. Всю Нахаловку долгами опутал. Товару даст на полтинник, а возьмет в получку целковый. Не хочешь — не бери в долг. Да еще тайком водочкой подторговывал. Тоже в долг давал, вот и поднажился. Прикупил литейный заводик. Чугунки, сковородки стал делать. Опять барыш. А уж сынок его Прокофий этот заводик раздул в большое дело. Война, нашему брату — горе, а ему благодать. Потому что стал делать снаряды и грести за них миллионы. Дачу приобрел, а при ней пять тысяч десятин земли — опять доход. В Нахаловке ему уже жить не хочется, в городе каменный дом заложил. Вот почему Гусакову охота так жить, чтобы рабочие у него больше работали и меньше получали. Ему барыш, А в Питере есть такой Гусаков покрупнее — Путилов. У него огромный заводище. А кроме Путилова, есть еще всякие. Лейснеры, Симменс и Гальске. Много разных заводов, на них работают тысячи рабочих.

Эти самые путиловы, лейснеры так зажали рабочих, что им совсем невмоготу стало. А где искать защиту? Один у них защитник — царь-батюшка. Вот народ собрался и пошел к царю. С иконами, с портретами царскими, идут поют «Спаси, господи, люди твоя». А когда пришли ко дворцу, царь выставил против них солдат и казаков и приказал стрелять в народ. Больше тысячи положил рабочего люда. А среди них старики, женщины, ребятишки.

Это было в пятом году 9 января. Ну так вот, в тот день Никиту Немова сняли с решетки адмиралтейского сада с простреленным боком. Был он тогда такой вот, как вы сейчас. Когда Никита подрос, он частенько вспоминал об этом дне и рассказывал рабочим про царскую ласку. Вот за эти рассказы его и выслали.

— А Михаил Павлович?

— Михаил Павлович под расстрелом не был. Но он тоже рассказывал рабочим правду про царя. Организовал демонстрацию. Его за это дело сослали сначала в Туркестан, а теперь к нам.

— Так, значит, они все хорошие люди? — вырвалось у Максима.

— А ты как думал?

— А царь? — спросил Володька.

— Ну, это вы со временем сами уразумеете, — улыбнулся отец. — Однако нам с тобой прощаться пора. Вот что, Максим, нынешней ночью у дедушки Кожина будет тяжелая работа. Я обещал, что ты ему поможешь. Ты как?

— А чего ж, конечно, помогу.

— Я так и думал. Только уговор. О том, что будешь делать, — ни одной душе. Понял?

— Понял. Язык откушу, а никому не скажу.

Когда Максим вернулся на стан, дедушка Кожин велел ему ложиться спать. Работа, сказал он, будет ночная, так что надо наспаться про запас. А что они будут делать, не объяснил, сам, говорит, увидишь. Честно говоря, спать Максиму не хотелось, но раз дедушка сказал: надо, значит, надо.

Удивительный человек этот дедушка Кожин! Все умеет. Корзины плести — пожалуйста. Сети вязать — тоже может. Даже сапоги тачает. Сам и хатку из вагонной шелевки сколотил на задах у Гориных, и печку в ней сложил. И все это дед ухитряется делать, ковыляя на деревянной култышке вместо правой ноги. А потерял он ногу на японской войне. Когда вернулся с войны, не обнаружил семьи — вымерла в холерный год. Оставил в деревне дом дочери-вдове и перебрался в город. Летом нанимался на сплав сторожем, плел корзины, а зиму ходил по дворам, шил из старых отцовских шуб полушубки ребятам, подшивал валенки. Тем и жил. Причем большую, часть заработка отсылал дочери.

Только иногда находила на него блажь: выпьет полбутылки водки, наденет чистую, выкатанную рубелем рубаху, нацепит на нее все четыре Георгиевских креста, полученные за оборону Порт-Артура, и выходит на Николаевскую «генералов во фрунт ставить». Прогуливаются генерал-губернатор с супругой, а дед выскакивает из-за какой-нибудь афишной тумбы перед самым носом генерала, выпячивает грудь с крестами и, вытянувшись, берет под козырек. Губернатор небрежно машет перчаткой и милостиво говорит: «Вольно, братец».

Дед ковыляет в переулок, обегает квартал и снова встает во фрунт. Генерал опять: «Вольно, братец!» И тогда дед набирает полную грудь воздуха и гаркает на всю улицу:

«Не имеете правов, ваше высокопревосходительство!» И показывает на кресты: полному георгиевскому кавалеру — обладателю Георгиевских крестов четырех степеней все военные, вплоть до самых высоких чинов, обязаны отдавать честь.

Генерал немедленно берет под козырек и строевым шагом проходит мимо деда. Все: и генерал, и гуляющая публика принимали это как добрую шутку. Потом генерал-губернатору эта шутка надоела, и он приказал полиции сделать деду внушение. Что ему в участке говорили, дед никому не рассказывал, но на Николаевскую ходить перестал.

Максиму не спалось. Он вдруг вспомнил: отец и дедушка Кожин зачем-то лазили под нары. И любопытство, захватившее его, напрочь отогнало сон.

Максим выглянул из шалаша, увидел, что дедушка на берегу возится с лодкой. Нырнув под нары, Максим обнаружил четыре небольших ящика. Что же в них такое? Тронул и не мог сдвинуть. Камни, что ли? И как же их отец дотащил? Ножом Максим оторвал дощечку у одного из ящиков и, запустив внутрь руку, вытащил горсть каких-то металлических палочек. Выбрался на свет и разглядел: буквы! Такие он видел в типографии, когда брал «Зарю». Лежат они в ящичках, а рабочий складывает из них строчки, а из строчек этакие стопки. А потом получается газета. Интересно! Но что же собирается делать с ними отец? Максиму вдруг стало стыдно за то, что он проник в его тайну. Он быстро заколотил ящик и забрался на нары. Теперь уже сон окончательно не шел к нему.

Пришел дедушка Кожин и лег рядом с Максимом.

— Ты чего не спишь? — спросил он Максима.

— Неохота. Дедушк, а че мы с тобой будем делать?

— А ты знаешь такую байку?. Любопытной Варваре на базаре нос оторвали? Тебе пошто знать надоть? Придет время — узнаешь. А пока спи.

Максим вслушался в песню, доносившуюся с артельного стана. Высокий голос запевал: