Чучело человека (СИ) - Диденко Александр - Страница 7

За высоким разрезом таила ножки. Похоже, у нее был хороший нюх на приключения, однако говорила, что отдаст «самое дорогое» только супругу. Завидовал ли Щепкин будущему супругу? Кто знает.

Кроме вздохов ничего не было. Приходила слушать музыку. Он ждал, что дева размякнет. Дева не мякла. Но как хотелось, как хотелось, мама родная! Звал: «Приходи только слушать!» «Ты без женитьбы хочешь!» — и уверяла, что отец привил ей ряд строгих-престрогих правил.

Те давнишние отношения нельзя было назвать ни героическими, ни рыцарскими, ни жертвенными. Однако — близкими к таким. Он в это верил. И многим когда-то жертвовал.

— У нас ведь как? — хоть дама и идет на два шага позади, отношение к ней почетное. Нашему рыцарю сразиться с дамой — потерять лицо. Аксиома. Дама жертвует первым местом. И знает второе. На праздники мужчины готовят пельмени, по будням — дамы. Я не знаю, как там у других, где гостю и жену предложат, только мы жен в другой гостиной не посадим — мальчики налево, девочки направо. — И добавлял: — Если жена ликом хороша, как не показать в людях?

— Ты заметил, часто бывают кривенькие ножки при хорошеньких носиках и наоборот?

— Да, заметил, когда ты указала.

— Редка подлинная красота, — вздыхала, ожидая хвалу.

— Мне почему-то не нравится Лео Дикаприо.

— Разве?

— Да-да. Мой идеал: голубоглазый блондин с ростом сто восемьдесят шесть.

— В черном ботинке?

— Разве в одном?

— Я в шутку спросил.

— Лео не блондин.

— Не бодай меня этим Лео.

И так далее, и тому подобное.

«Далекая» среднего роста. А блондин — дипломат. Он ведет её под руку в большой яркий зал. Какая приличная дама не мечтает о дипломате, бросающем к ее ногам белый свет? «Далекой» по сердцу обретать титул. Лишь титулованных впускают в большой яркий зал. Это так понятно: мечом кавалеры стяжают титул, дамы стяжают кавалеров. Шашка проходит в дамки, все видят: вон она, высится над клетчатым полем. Мест — шестьдесят четыре, а она — одна-единственная. Но даме не свойственно долго оставаться в шашках, шашка, не прошедшая в дамки, имеет жалкий вид. Это не «далекая» выдумала, но прочая леди. Так удобно.

«А бывает, что одно искусство эксплуатирует другое или даже несколько!» Щепкин соглашается. «Например, искусство балета помещается на искусстве быть худым». Щепкин кивает. «Там это необходимо. И вообще сейчас многие увлечены похуданием. Теперь дамы и джентльмены желают быть элегантными. Я вчера подругу встретила, она говорит — ха! Привет. Я смотрю — кто такая? — не узнаю. Потом вгляделась: ба, да это ты, Люба?! Привет! И дальше иду. Так сильно похудела, аж жуть. Тонкая и красивая, лет 10 сбросила, даже, кажется, прыщи, как в детстве, по роже пошли. Могла бы сделать комплимент, ведь она полненькая была, какая, все-таки, молодец!» «Чего молодец? Сейчас сделаешь ей комплимент, а она вдруг от болезни похудела, может, у нее печень или язва?» «Какой пессимизм, сразу печень или язва, понятно, что на раздельное села». «Откуда ты знаешь?» «Это все знают! — немедленный эффект». «Но ей-то зачем? — она уборщица в банке, глаза голубые и достаточно». «Неправильно, все должны быть худыми и красивыми, кухарки и уборщицы — в том числе. Кр-рас-сота-а!» Десять лет назад «Далекая» уверовала, что красота спасет мир. Соглашалась с классиками.

— О да! — Щепкин соглашался с «далекой», — это половозрелое мнение. Облака, как к любимой, прижались к земле! — подобными метафорами поэты выражают отношение к красоте. Ведь не возьмешь и не скажешь: «низкая облачность», несимпатично. Нужно, чтоб красиво. — Только мне представляется, что бывает такая красота, что лучше не надо.

— Как это?

— Ну, допустим, красота остро отточенной гильотины: красное дерево, инкрустация, позолота, полировка, готическая вязь цитат из Робеспьера, Маркса и Бакунина, секретный рецепт стали, шелковая веревка в кулак толщиной, сплетенная слепыми девушками из Брабанта, запах розового масла вокруг лобного места. Поглядеть на красоту сбегаются толпы. Это словно музей, некогда бывший дворцом, а теперь за деньги показывающий битое молью имперское нутро. Пошли, посмотрим, как цари жили, let's go!

— Дурак!

И точно дурак. Но это десять лет назад.

Одежда не делает монаха, — справедливо полагал Михаил Липка, соскребая с тарелок остатки пищи, вот именно, не делает, кипит твое молоко. А воля делает. Это когда велишь себе, приказываешь. И дух — делает. Это когда имеешь силы следовать воле. Монах не тот, кто в келье, монах тот, кто отсекает себя. Отрезает и под ноги бросает. И Липка бросил. А гордыню усмирил и в прошлой жизни оставил. Окаменел. Только не то окаменение, где окаменелая земля, окаменелое племя, другое. Может, Липка и камень, но не кирпич. И не кафель. Гранит замшелый, ветрами многими объятый и дождями умытый. А что тарелками бренчит, так это для дела нужно, для легенды. За тарелками мысли нужные приходят, ситуация обмозговывается. Или просто, без цели какой, думается. Вот, например, планета наша, образцовый геоид, почти шар, — если посмотреть на него издалека, то половина окажется черная. Это мухами засиженное пространство. Тень такая. Сама тень растет из мух и составляет с ними одно целое. Тень — триумф мухи. Тень — зенит славы мухи. Тень — апофеоз, высшая степень проявления мухи. И сам Липка — с тенью. Но это другая тень, естественная. А тень мухи, конечно, метафора. Так за тарелками думается.

Липка знал инока, кто хотел, чтобы человечество вовсе перестало существовать, но не со зла хотел, а из справедливости. Тот инок понимал, почему люди так страстно желают иметь крылья, — для людей крылья, говорил инок, аллегория святости. Липка с ним соглашался, во второй части соглашался и в первой, и добавлял, что для тех, кто имеет крылья, впрочем, в крыльях нет ничего особенного. У Липки крыльев не было. Не было их и у братии, и вообще у всех, кого он встречал. Липка знал, что крылья существуют — верил — но не встречал. А изображают крылья, говорил тот инок, не для того, чтобы обозначить анатомические свойства субъекта, а в качестве фигуры живописной речи. Липка и в этом соглашался с братом, ибо художнику, Липка был убежден, свойственно изъясняться преувеличенно, и часто — без знания изображаемого.

Кроме тарелок, обязанности Липки включали уборку обеденного зала и прилегающего к кафе тротуара — поздней весной, летом и в первую половину осени сюда выносились столы, увеличивая полезную площадь. По вечерам перед глазами плыли блюда. Липка возвращался домой, ложился на кровать и в сумраке разглядывал пятна, оставляемые на сетчатке расплывавшимися от зноя столами и стульями. Просыпаясь, в темноте спускался на улицу, прислонившийся к кирпичной стене подолгу всматривался в парящие над башней неоновые солнце и буквы.

Липка искал человека. Все, что он знал, могло уместиться на небольшом клочке бумаги. Липка разглядывал лица прохожих: ты? или ты? Но лица, храня отпечаток безразличия, усталости и обременительных эмоций, сказать о человеке что-либо существенное не могли. Лица до известной степени были одинаковые, и Липка понимал, что лишь наивный исследователь мог воспользоваться подобным методом. Человек не находился. Возвращаться в монастырь, не оправдав надеж патриарха, не имело смысла, а время убегало стремительно и безвозвратно. Липка блуждал по улицам в поиске отправной точки, но и точка не появлялась, потому он изготовился вот-вот сделать худший для себя вывод: определив послушание, старик ошибся.

О разыскиваемом человеке могли знать лишь наиболее влиятельные в «VOSSTANOVLENIE Ltd» лица. Из числа сотрудников Компании, с кем Липке удалось познакомиться, только один имел доступ к такому влиятельному лицу — господину Щепкину, фигуре зависимой и изрядно противоречивой. Щепкин же, в свою очередь, мог иметь информацию о разыскиваемом человеке, и Липка попросил знакомого свести его с Щепкиным, однако знакомого внезапно уволили, и Липка понял, что выбора не осталось. Вечером седьмого июня он подбежал к выезжающей из ворот машине, чтобы бросить записку. Бумажка влетела в окно, автомобиль, набрав скорость, скрылся в пыльном лабиринте города, а Липка вернулся к себе, чтобы, пребывая в полном неведении, дождаться следующего дня. На следующий день ничего не произошло. И на следующий. Через три дня Липка закончил уборку помещения, облачился в плащ и покинул кафе. Придя домой, он заперся в комнате, сел к столу и написал письмо, в котором подробно изложил ситуацию; закончив двумя фразами покаяния, сообщив, что переходит ко второму варианту и попрощавшись с игуменом, Липка передал конверт хозяйке с просьбой отправить по известному адресу, погасил за собой свет и вышел из дома.