Дорога длиною в жизнь - Людников Иван Ильич - Страница 31

Мы вошли в контору Козлова, и отец глухо сказал мне до боли обидные слова. Забыть их не могу до сих пор:

— Снимай шапку, Ванюша, становись на колени. — И сам, как подкошенный, упал на колени.

Долго вымаливал он у купца немного продуктов. Получили пуд подмоченного зерна да связку тощей воблы. Но отец и этому рад: уходя на шахты, мы хоть что-нибудь оставим матери и малышам (в семье кроме меня пятеро детей).

От Кривой Косы до Мариуполя сорок верст. Ушли мы на рассвете, а в полночь уже были на мариупольском вокзале. В первый раз увидел я железную дорогу, паровоз. Особенно запомнились надписи на красных товарных вагонах: «Сорок людей или восемь лошадей». В один из таких вагонов мы и забрались. Я забился в угол, свернулся калачиком и заснул под мерный перестук колес.

Ночью видел во сне море, родной хутор, всю нашу босоногую ребячью вольницу. Вместе со своими дружками Ванькой и Антошей Помазанами удил рыбу, ловко подсекая на крючок жирных бычков. Плавало их около свай моста великое множество. По мосту бегали грузчики с мешками зерна. Часть зерна попадала в воду. Тут и рыбам корм, и нам пожива. Домой принес много рыбы и сказал маме: «Вот! К купцу за милостыней больше не пойду!»

И еще снилось, что брат отца, дядя Андрей, берет меня на свой бот. Мы с ним так далеко уходили в море, что Кривой Косы даже не видать. А мне не страшно, потому что лучшего рыбака, чем дядя Андрей, нет на всем Азовском море.

— Ванюша, сыночек…

Что еще говорил отец, разбудив меня, я не слышал, оглушенный многоголосым ревом. Рассвело, гудки сзывали рабочих на шахты и завод. Выпрыгнув из вагона, я оглянулся и в страхе прижался к отцу: увидел огромные огненные языки над трубами коксовых печей. «Ад, истинный ад!» — вспомнил я рассказы тети Елены о шахтах, о Юзовке.

Тетя жила на Игнатьевском руднике. Мы взвалили на плечи котомки и прошли всю Юзовку от сенного базара до завода — длинную, мощенную булыжником улицу, которая называлась Первой линией, хотя других улиц в Юзовке вообще не было.

Тетя встретила нас приветливо. Слушая ее разговор с отцом, я понял, что все надежды на наше устройство она возлагает на сына. Ее Ефим на шесть лет старше меня. Я ни разу не видел двоюродного брата, но отец отзывается о Ефиме уважительно: парню восемнадцатый год, а он уже при ремесле и для семьи — надежный кормилец.

Явился Ефим вечером — шумный, веселый. Мне, как большому, протянул руку и, тряхнув чубатой головой, рассмеялся:

— Что ж ты, сазан азовский, раздолье свое покинул? Тут, брат, жирных бычков не половишь. Тут сам копченкой станешь. Хочешь быть копченкой?

Он опять рассмеялся, а я обиделся и отвернулся. Откуда мне было знать, что через несколько дней многие будут называть меня копченкой — прозвищем тех мальчишек и девчонок, которых нанимали на выборку породы из угля.

Моя первая получка ушла на покупку четверти ведра водки. Ее поднесли какому-то дядьке, и он принял отца откатчиком на шахту.

С малых лет я хорошо знал цену заработанной копейке. Был на шахте лампоносом, был коногоном. Дрессированная лошадь отзывалась на мою команду. Крикнешь: «Грудью» — и она сама толкает вагонетку для сцепки. С лошадью обращаться я умел, работа коногона мне нравилась, но очень боялся ночных дежурств на конюшне: ночью там кишели крысы…

Летом поехал домой. Никогда еще родное Приазовье не казалось мне таким ласковым, как в тот год. Урожай выдался на славу, и, немного отдохнув, я решил подработать на уборке хлеба. Семья снова бедствовала: отец подорвал на шахтах здоровье и вернулся в Кривую Косу.

Голубое небо у горизонта сливалось с бирюзовой далью моря. В бескрайней степи маячили копны золотистой пшеницы. Тихо, спокойно. И вдруг — крик: от хутора скакал всадник с развернутым красным флагом. Бабы заголосили — казак с развернутым флагом был вестником боевой тревоги.

Так я узнал, что началась «германская» война.

Война обезлюдила Донбасс, и я недолго пробыл коногоном. Уже к концу следующего года стал камеронщиком — машинистом на паровых насосах, откачивающих воду из шахт.

А потом пришла пора — призвали в армию Ефима. Старый мастер, обучивший его токарному делу, приставил к станку меня. Ему я сдал первую «пробу» — ось для угольных вагонеток. Наточил я этих осей немало…

Это была моя самая высокая и последняя гражданская специальность.

Над страной занималась заря семнадцатого года.

Вокруг все быстро менялось и будоражило воображение. Все митингуют, каждый тянет в свою сторону. Поди разберись!

Все прояснилось, когда с фронта вернулся раненый Ефим Бирюков. Я уже был не «сазан азовский», не «копченка», и двоюродный брат быстро растолковал мне, что к чему.

К Ефиму зачастили друзья. Был он затейником. Хорошо играл на мандолине, на гитаре. Но не это привлекало к нему шахтеров. От Ефима мы узнали правду о войне, узнали о большевиках, о Ленине.

Однажды рядом с механической мастерской, у лесного склада, появились два вагона с ящиками, полными винтовок. Их разгрузкой руководил старый токарь, что обучал Ефима, а потом и меня своему ремеслу. Ефима выбрали командиром.

На фронте Ефим был пулеметчиком. Он привез оттуда «Устав пулемета Максима». Я по картинкам вызубрил название всех частей «максима».

Настоящие пулеметы у нас появились, когда рабочие Берестово-Богодуховского рудника разоружили воинский эшелон белых за станцией Щегловка. Из шахтного двора привели лошадей. Я выбрал пару самых резвых, запряг их, и Ефим тут же распорядился:

— Будешь, Ванюшка, ездовым. Лошадь любишь, пулемет знаешь. Действуй!

В конце октября рабочий отряд шахтеров получил боевое задание — разоружить казаков, прибывших в Юзовку по вызову администрации завода. А через месяц мы дрались с казачьими сотнями есаула Чернецова. Разгромив их западнее Макеевки, рабочие отряды выступили против войск Каледина, и в Донбасс вернулись крещенные огнем, готовые к новым боям.

Заняв свои боевые места в первом самодельном бронепоезде, мы двинулись навстречу немцам.

Первая стычка с ними произошла в районе станции Чаплино.

Немцы кайзеровской Германии, которых я тогда увидел под Чаплино, мало походили на солдат гитлеровской армии. Но первое ранение в боях за молодую Советскую республику я получил от немецкой пули. И снаряд, насмерть сразивший под Амвросиевкой моего брата и друга, командира и учителя Ефима Бирюкова, этот снаряд был тоже немецким…

После ранения пришлось расстаться с шахтерским отрядом. Госпиталей тогда не было. Командир, заменивший Ефима, приказал оставить меня в селе близ Матвеева кургана, в доме батрака Подопригоры. Окрепнув, я подался в Таганрог, где жили родственники.

На рыбачьем пирсе таганрогского порта повстречал земляков. Они рассказали, как казаки пороли шомполами отца, как выбивали ему зубы, допытываясь, где старший сын. «Домой не ходи» — посоветовали мне. А я и не собирался возвращаться в Кривую Косу. Решение уже созрело: буду пробираться к частям Красной Армии.

Посоветовался с товарищами, работавшими в Таганроге на Балтийском заводе. Узнал, что их земляк, некий Бондаренко, командует отрядом красноармейцев где-то под Волновахой. И подался туда.

Отряд Бондаренко я разыскал близ Юзовки. Явился к командиру, попросил зачислить меня в пулеметное подразделение. Бондаренко тут же проэкзаменовал меня и назначил вторым номером пулеметного расчета.

Вскоре в отряде появились тачанки. Воевать стало веселее. Под Волновахой и Пологами, под Мангушем и Екатеринославом носились наши тачанки, поливая огнем беляков. Наш отряд стал эскадроном кавалерийского полка 42-й стрелковой дивизии регулярной Красной Армии.

После разгрома Шкуро под Воронежем 42-я дивизия продолжала успешно наступать. Пройдя Донбасс, мы вышли восточнее Мариуполя к Азовскому морю. В эскадроне я уже числился первым номером «максима», и командир вручил мне «тесак» — знак пулеметчика, который я с гордостью носил.

Однажды на выводке лошадей командир полка похвалил моего коня. Ослепительно белый платок, которым командир потер круп коня, остался чистым. А на выводке присутствовал комиссар. Он знал, откуда я родом, и подсказал командиру: