Военные рассказы и очерки - Иванов Всеволод - Страница 82

Телефонный звонок. Васька Окорок взял трубку, послушал и ответил:

— Быстрей нельзя, Никита Егорыч. — И, не положив трубки, спросил Мишу-студента: — Или можно, Миша? Понимаешь?

— Я же в техническом обучался. Можно.

— Можно!

Под нависшими скалами, все увеличивая и увеличивая скорость, мчится бронепоезд.

Васька Окорок обогнал лисолицего старикашку и первым вскочил в купе, где еще недавно сидел развалившись капитан или полковник — теперь все равно — Незеласов.

— Ну и рвем, Никита Егорыч! Верст, поди, по сотне в час.

— Слава богу.

— Славишь-то больно невесело.

— Плохо, знать, верую. Да он простит — ми-и-ло-стивый!

Милостив, да не совсем. Остался на минуту один, и тотчас же вспомнилась жена, ее нежный овал лица, белая шея, смелая бровь и глаза, полузавешенные такими ресницами, каких небось и в раю не встретишь. Хоть бы нашла она Пеклеванова, передала, чтоб на два дня хоть задержал восстание. А вдруг да не поспеешь вовремя?

— Никита Егорыч! Мужики сказывали — тут штаны запасные хранились у этого прапора.

— А и пусть! Штаны не граната — не взорвутся.

— Да мне бы примерить: вроде я его роста.

У дверцы купе лисолицый старикашка, примеряя широчайшие синие галифе прапорщика Обаба, мальчишески задорным голосом кричит:

— Вот халипа!.. Чисто юбка, а коленко-то голым-голо: огурец!..

Пепел на столике. В окна врывается дым.

Окна настежь. Двери настежь. Сундуки настежь.

Китайский бог на полу заплеван, ухмыляется жалобно. Смешной чудачок.

За насыпью другой бог ползет из сопок, желтый, литыми кольцами звенит…

Жирные травы черные!

Взгляд жирный у человека, сытый и довольный.

— О-хо-хо!..

— Конец чертям!..

— Буде-е!..

На паровозе уцепились мужики, словно прилипли к стали горячими, хмельными телами.

Один в красной рубахе кулаком грозит.

— Мы тебе покажем!

Кому? Кто?

Неизвестно!

А грозить всегда надо! Надо!

Красная рубаха, красный бант на серой шинели.

Бант!

О-о-о-о!..

— Тяни, Гаврила-a!..

— А-а-а!..

Бант.

Бронепоезд за № 14–69 под красным флагом. Бант!.. Здесь было колесо — через минуту за две версты, за три! Молчат рельсы, не гудят, напуганы!.. Молчат.

Ага!..

Тра-та-та… Тара-ра…

— Эк его разбирает!

— Постой, а чего через щели — паровозный дым?

— Белые душат дымом, товарищи, бей их!..

— Будя орать-то, дура. Туннель.

— Ого!

— Поглядеть бы туннель-то…

— Ночью?..

— И верно, ночь!

— Светает.

— Товарищи, а ведь за нами — составы со снарядами согласно приказу Пеклеванова. Все как один! Выпить бы ради такого происшествия.

— Мужики, дай ему ведро воды!

— Вам какой: родниковой али озерной, господин?

— Ха-ха!..

Вслед за бронепоездом выскакивают из туннеля составы со снарядами. На крышах вагонов, возле пулеметов, испачканные сажей паровоза партизаны. Они смотрят друг на друга и хохочут…

— Животики надорвем, дьяволы!

— А Никита Егорыч, сказывают, скучный.

— Ну? О жене, поди, затосковал?

— Чего? Теперь ему жен найдется много… Ты какое имеешь право — в морду?

— А такое, что, перед тем как брехать, оглядывайся. Закрой рот, а то еще смажу!.. Я никого не боюсь, я за правду, на меня сам бог рукой махнул.

— О-о!..

— Ну вас, грит!..

— О-о!..

Литографированный Колчак в клозете, на полу. Приказы на полу, газеты на полу…

Люди пола не замечают, ходят — не чувствуют…

— А-а-а!

14-69 — под красным флагом…

— Ага!

Огромный, важный, по ветру плывет поезд — лоскут красной материи. Кровяной, живой, орущий: о-о-о!..

— В Америке — забастовка со дня на день!

— Знаю… Сам с американским буржуем пропаганду вел!..

— Изучили!..

— В Англии, товарищи!

— О-о-о!..

Бронепоезд выскакивает из туннеля и мчится вдоль моря.

В купе Вершинин, Васька и еще несколько партизан играют в карты, в «носы». Выиграл Васька.

— А ну, подставляй нос, Никита Егорыч.

— Ой, испугал! — смеется нехотя Вершинин. Бронепоезд засвистел, остановился.

Песня прервалась.

— Что там? Кто? — спрашивает Вершинин.

Вбегает Миша.

— Нарочный, Никита Егорыч, от Пеклеванова. Восстание — вовсю…

Вершинин закрывает глаза.

— Опоздали?!

— Ревком, товарищи, имея задачей…

— Знаем!..

— Буде… Сам орать хочу!.,

На койке — Вершинин; дышит глубоко и мерно, лишь внутри горит — от дыхания его тяжело в купе, хоть двери и настежь. Земляной воздух, тяжелый, мужицкий.

— Миша! Студент! Шурка! Вы — кто? Машинисты составов со снарядами? Слушайте. Либо мы через пять часов — живы, либо всем нам — конец! Так неужели ж не покажем? Пускай паровозы — в куски, но чтоб довезти. Хватай по дороге уголь, дрова, разваливай дома, но чтоб быть в городе! Страну спасаем, поняли?

— Мы понимаем, Никита Егорыч.

— Доставить!

— И всем составам идти в линию, как к причастью.

— Ха-ха!

— Смеяться будем в городе, в крепости.

За дверями кто-то плачет пьяно:

— Китайца-то… сволочи, Син Бин-у — убили… Я им за китайца пятерым брюхо вспорю, за китайца… Сволочи…

— Ну их к… Собаки…

— Я их… за китайца-то!..

Вершинин выглянул: лисолицый старикашка причитает. Никогда он особенной любви к Син Бин-у не чувствовал, а тут вдруг всплыло. Да, многое всплывает в эту ночь. Какой лукавый, какой нежный взгляд из-под полуопущенных теплых ресниц!

— О-о-о! Иой!

— Сенька, Степка!.. Кикимора-а!..

— Ну!.. Сказку!

Рев жирный у этих людей, — они в стальных одеждах, радуются им, что ли, гнутся стальные листья, содрогается огромный паровоз, и тьма масляным гулом расползается:

— У-о-у-а… У-у-у!..

Бронепоезд 14–69!

— Вся линия знает, город знает, вся Россия… На Байкале небось и на Оби — знают теперь наш бронепоезд.

— Ага!..

Пулеметные ленты на полу. Патроны — как зерна, и на пулеметах сушатся партизанские штаны. На дулах засохшая кровь, похожая на истлевший бордовый шелк.

— А то раз по туркестанским землям персидский шах путешествовал, и встречается ему английская королева…

— Ишь, сука!

— Не мешай.

Слушают все жадно. Мало им, что сами сказку свершают, нет, подавай еще!

Станция. Прохладный ветер дует по перрону от бронепоезда. Луна невелика, к тому же прикрыта облаками, и лучи ее никак не могут пробить насквозь облака, и оттого на станции сумрачно, вязко, как-то печально. В разбитых рамах жужжат мухи, в пустом буфете холодно, гулко, а вся площадь перед станцией — в кострах. За кострами на выжженных улицах — палатки незнакомого вида. О, японцы!

— Переговоры хочет, Никита Егорыч.

— Давай сюда его.

Японский офицер вышел из тьмы и ровной, чужой походкой подошел к бронепоезду. Чувствовалась за ним чужая, спрятавшаяся в темноте сила, и потому, должно быть, было весело, холодновато и страшновато.

Вершинин пошел навстречу.

Быстро и ловко протянул офицер руку и сказал по-русски, нарочно коверкая слова:

— Мий — нитралитеты!..

И, повышая голос, заговорил звонко и повелительно по-японски. Было у него в голосе презрение и какая-то непонятная скука.

И сказал Вершинин:

— Нитралитет — это ладно, а только много вас?

— Двасать тысись… — сказал японец.